Ещё один пример: Кретов оттолкнул от себя своих немногочисленных сторонников, помимо прочего, тем, что «пил почти без просыпу»[156]. А вот Кретов[157], Чернышёв[158], Богомолов[159], Никифоров[160] и Попович[161], которые пьянствовали, своих подручных этим отнюдь не пугали – может, потому, что пили вместе с ними. У Бунина ситуация оказалась более сложной: потенциального сторонника (монахиню Пиору) он своей любовью к выпивке оттолкнул[162], но его верная помощница Тюменева смотрела на эту слабость более спокойно[163].

     Следует заметить, что люди, облечённые хоть какой-то формальной властью, – например, представители мирского самоуправления (старосты, десятские, сотские, «атаманы», войты и пр.), казачьи командиры нижнего звена, полицейские и даже сторожа – чаще всего питали стойкое недоверие к самозванцам и прилагали усилия к их задержанию. В этом деле у них, как правило, находились помощники из числа рядовых подданных, другая часть которых в то же время могла стоять за самозванца.

     Статистика свидетельствует: рядовые представители непривилегированных сословий (исключая солдат на службе) участвовали в поимке самозванцев, не будучи ранее их сторонниками, 7 раз, и в каждом случае самозванец (Никифоров, Ханин, Сорокин, Попович, Зайцев, Сенютин, Замыцкий) брался под караул по инициативе одного или нескольких носителей низшей власти – выборной или официальной. Подобное взаимодействие начальника и подчинённых на низовом уровне, возможно, имело место ещё в двух случаях – с Асланбековым и Галушкой.

     Остаётся заключить, что продолжительность и результаты самозванческого предприятия в немалой степени зависели от множества случайных факторов – особенностей группового и личностного сознания тех людей, с которыми самозванец вступал в контакт, мировоззрения и настроений местных носителей светской и духовной власти, близости/отдалённости от места «проявления» центров государственного управления и воинских частей, социально-политической обстановки в стране и в регионе и пр.

     И всё-таки можно говорить о некоторых закономерностях или, по крайней мере, основных тенденциях развития самозванческого предприятия после «объявления».

     Успех на исходном этапе самозванческого предприятия (накануне, во время и вскоре после первого «объявления») в немалой степени зависел от обстоятельств «проявления» – места, времени, обстановки, а также от манеры поведения и общения самозванца.

     Так, вызывал недоверие уже сам факт «объявления» в месте, не подобающем, с точки зрения массового сознания, для такой важной процедуры. Это видно на примере судеб Сенютина, «разглашавшего» о себе в питейном заведении, Фоменко, сделавшего подобное на степной дороге, а также Мейбома, Заварзиной и Галушки, «проявившихся» в их собственных домах.

     С другой стороны, пример Ушакова, «объявившего» о себе в церкви после окончания службы и тут же схваченного, показывает, что сам по себе правильный выбор места ещё не гарантировал самозванцу успеха в его обращении за поддержкой к народу.

     Скорое завершение самозванческой карьеры Савёлова предопределил, в частности, неудачный выбор им времени и условий «проявления» – в образе государя он общался только по ночам и при этом велел не зажигать огня и не показывал своё лицо, позволяя думать о себе как о злодее, который может во тьме убить[164].

     Что касается манеры поведения и общения лжемонарха, то она играла важную роль не только на исходном этапе самозванческого предприятия, но и на последующем. Она должна была соответствовать массовым представлениям о «подлинном» государе, скрывающемся до поры от властей. Прежде всего от самозванца требовалось говорить и вести себя чинно и благородно, демонстрировать чувство собственного достоинства.

     Отсутствие указанных качеств было ещё одной причиной гибели уже в зародыше самозванческого предприятия Савёлова. Он чуть ли не сразу после «объявления» о себе начал вымогать деньги: сначала потребовал принести 100 руб., но, не получив их, умерил аппетит и дошёл до того, что стал просить хотя бы 3 руб.[165] Подобная алчность, явно сопряжённая с бесхребетностью и неуважением к себе, подвела и Борнякова. Мало того, что он просил у выборного крестьянина денег, так ещё и постепенно уменьшал сумму, получая отказы, причём когда выборный отказал самозванцу в первый раз, тот приказал его сечь розгами, но быстро передумал[166].

     Уместно здесь привести и характеристики Кретова, данные двумя его сторонниками. Поначалу им импонировало то, что он был «честен и в обхождении прост и не спесив». Но постепенно они разуверились в самозванце и объясняли это, помимо его пьянства, во-первых, тем, что он занимал деньги, не отдавая долгов, а во-вторых, грубыми манерами: «...Хрипит так, что не может почти говорить, да и поступь-та ево нимало с благородным человеком не сходствует»[167].

     Причиной задержания Замыцкого (буквально перед «объявлением») явилось его «бесчинное» поведение: он шёл по улице, пел стихи и, «неся пред собою образ, махал на все стороны», при этом его сопровождал десяток смеющихся зевак[168].

     Прямо-таки анекдотический пример являет собой Зайцев, который перед «объявлением», едва успев приехать в незнакомое село, хорошенько покуролесил: будучи пьяным, побил посуду в доме атамана (того, правда, не было), украл там рубаху, требовал подводу без «письменного вида» и бил прохожих[169].

     Вообще если самозванец «объявлял» о себе в пьяном виде или напивался после «разглашения», но вёл себя прилично (в соответствии с нормами той социальной группы, внутри которой он оказался), то это далеко не всегда отталкивало от него окружающих и провоцировало их на немедленное задержание самозванца или донос о нём властям.

     Статистика такова: из 13 самозванцев, злоупотреблявших спиртным до или после  «разглашений» о себе, только Зайцев, Сенютин, Борняков и Сочнев были схвачены вскоре после «объявления» по инициативе там присутствовавших. Прочим самозванцам указанное состояние не помешало наладить контакт с аудиторией или, по крайней мере, сохранить свободу. Лишь влиянием иных обстоятельств объясняется тот факт, что Чернышёв продержался после «проявления» на воле всего несколько часов, Сорокин – 2 дня, Кремнев – 5 дней, Галушка – около месяца, а Богомолов, Кретов, Никифоров, Бунин и Нестеренко – от 2,5 месяца до 3,5 лет.

     Отличить «ложного» претендента на монарший статус от «истинного» могла помочь также его речь. Так, самозванцы, выдававшие себя за Петра III, обязаны были знать немецкий язык – хотя бы в минимальном объёме. Утверждать подобное позволяют материалы дел о Пугачёве[170] и Кретове[171]. Что касается нерусского населения Российской империи, то в его среде, как можно полагать, подозрение могло возникнуть и в том случае, если самозванец не говорил по-русски («московским наречием»)[172].

     Ещё одним атрибутом «истинного» носителя монаршего сана, с точки зрения массового сознания,  была его грамотность. Видимо, не случайно демонстрировали на публике свои навыки чтения и письма Семилеткин[173], Асланбеков[174], Иванов[175], Тюменева[176], Петериков[177],  Борняков[178], Сочнев[179]. Те же, кто не знал грамоты, пытались утаить это и притворялись, будто умеют читать и писать (Богомолов[180], Пугачёв[181], Никифоров[182], Мосякин[183], Зайцев[184]). Для Селиванова было важно, что он «самоучкою» овладел грамотой, а для скопцов – что он был автором не менее десятка произведений, хотя, возможно, писал их не только он, а быть может, и вовсе не он[185].

     О том, насколько важна была данная черта для образа «настоящего» монарха, свидетельствует следующий факт: «Тайно распространяемые слухи о том, что Пугачёв не знает грамоты, ибо не подписывает сам своих указов, и потому является самозванцем, послужили основанием к организации заговора, завершившегося несколькими неделями спустя арестом Пугачёва и выдачей его властям»[186].

     Недоверие к самозванцам в народе, не исключая их же сподвижников, могли вызвать и другие черты поведения и образа жизни лжемонархов – такие, как сожительство или брак с лицом низкого звания (Асланбеков[187], Пугачёв, Ханин[188], Сорокин[189]); привычка лгать (Пугачёв[190], Никифоров[191], Савёлов[192]); пьянство (Кретов, Никифоров, Бунин); крайняя бедность (Кретов[193]).

     Далее, напрашивается вывод, что в ситуации, когда самозванец всё же обрёл первых сторонников, дальнейший ход событий большей частью зависел уже не от него самого, его личных намерений и прожектов, но от социально-политических представлений, настроений и чаяний тех людей, с которыми он контактировал в новом качестве. Когда возникала и существовала самозванщина, т. е. лжемонарх обретал соратников и действовал с ними сообща, тогда происходило взаимодействие сугубо личных планов самозванца и связанных с ним ожиданий его сторонников. При этом самозванец, если не хотел растерять новообретённых «подданных» и подтолкнуть их к «измене» ему, должен был соблюдать те нормы поведения, которые предлагались ему в данном сообществе.

     Например, некоторые самозванцы из категории «реформаторов» желали поначалу просто поживиться за счёт людей, которых решили обмануть. Однако начав самозванческую «игру», они уже не могли выйти из неё, не поставив себя под удар. В результате им приходилось либо «плыть по течению», либо поступать по-своему, но прибегать к демагогии – обещать людям то, чего те от них явно или подсознательно ожидали.

     Прежде всего, простые люди ждали, что «подлинный» монарх займёт престол, но для этого ему было нужно отправиться в Москву. Поэтому самозванцы, как правило, не имели возможности засиживаться там, где им было комфортно.

     Так, Семилеткин, предполагая всю жизнь прожить в раскольничьем скиту, тем не менее покинул его, ибо местные жители напомнили ему, что пора занимать престол[194]. Асланбеков, мечтавший поехать в стародубские слободы, а если там жить будет худо, то в Польшу, и заработать денег знахарством, был вынужден постоянно находить отговорки для почитавших его как царя однодворцев, когда они его спрашивали, «скоро ль он поедет в Москву»[195]. Подобный вопрос, отражавший недоумение

и ожидания сподвижников, задавался и Пугачёву, когда он после поражения под Казанью собирался идти по Волге на Дон[196].

     Соблюдение «правил игры» Кремневым вообще сыграло с ним злую шутку: пойдя на поводу у однодворцев, которые считали, что он обязан «объявиться» в Воронеже, самозванец позволил довезти себя до города (хотя ехать туда не хотел) и передать в руки властей[197]. Подчеркнём, что, по мнению членов его эскорта, с их стороны никакой «измены» недавно обретённому «государю» не было[198].

     Зайцев сначала под видом цесаревича Павла Петровича собирался «шататся по разным селениям», пить и есть задаром, но в конце концов ему пришлось подтверждать свой статус обещанием упразднить подушный оклад[199].  Примерно к тому же пришёл и Борняков – «цесаревич Александр Павлович»: желая получить лошадей без уплаты «прогонных денег», а также выпросить денег у крестьян, он объявил, что император Павел отменил на 5 лет рекрутство и на 3 года подушную подать и оброк[200].

     Подстраиваться под настроения окружающих должны были и те самозванцы, которые искренне хотели помочь народу, отодвигая на второй план свои личные интересы.

     Вполне вероятно, что Богомолов поддался давлению своего окружения, когда согласился вместе с волжскими казаками двинуться на Дубовку, чтобы там «объявить» о себе «всенародно»[201]. Годом позже Пугачёв под влиянием казачьей среды был вынужден изменить свои первоначальные планы: вместо увода яицких казаков на Кубань он предпринял восстание против их притеснителей, а заодно и против своих «личных» (т. е. Петра III) врагов[202].

     Напоследок надо поговорить о массовых представлениях амбивалентного характера, весьма значимых для «народолюбцев», – представлениях, которые, с одной стороны, помогали народу выявлять среди апеллировавших к нему самозванцев «истинных государей» и «подменных», а с другой стороны, облегчали и направляли процессы «ложной самоидентификации» в сознании самозванцев, поскольку обнаружение последними у себя данных признаков способно было изменить их самооценку и как бы доказать обоснованность их притязаний.

     Анализ источников позволяет говорить, как минимум, о шести подобных ментальных феноменах.

     Одним из них было поверье, что у «подлинного» монарха на теле должны быть особые отметины («царские знаки »). По своей инициативе или по настоянию окружающих такие «знаки» показывали Колченко[203], Кремнев[204], Богомолов[205], Мосякин[206], Пугачёв[207], Попович[208].

     Далее, «потаённый» государь должен был уметь объяснить, где он скрывался и чем занимался долгие годы. Вымышленной (развёрнутой

или краткой) биографией, составленной на основе слухов, домыслов и реальных фактов из своей жизни, подтверждали свою «истинность» Семилеткин[209], Колченко[210], Кремнев[211], Чернышёв[212], Мейбом[213],  Краснощёкова[214], Пугачёв[215], Кретов[216], Мосякин[217], Никифоров[218], Попович[219], Середенко[220], а также, видимо, Ханин[221]. Бунин и Селиванов сами о своём «императорском» прошлом почти не говорили – за них чаще всего это делали подручные: за Селиванова[222] – другие скопцы, а за Бунина – его «родственница» Тюменева [223], которая, впрочем, не забыла и своё прошлое приукрасить вымыслом[224].

     Фактором убеждения себя и других, а иногда и первичным стимулом самозванства, могло служить мнение (даже случайное) о сходстве индивида с тем или иным правителем. Об этом свидетельствуют судьбы Заварзиной[225], Богомолова[226], Пугачёва[227], Селиванова[228], Бунина[229],  Петерикова[230]. Есть некоторые основания полагать, что данный фактор повлиял также на жизнь Ханина[231] и Поповича[232].

     Кроме того, участь и самооценка самозванца во время и вскоре после «объявления» часто зависели от реакции авторитетных лиц – либо тех, кто ранее видел его реального прототипа, либо тех, кто получил мистические подтверждения заявлениям самозванца, либо знатных вельмож или местных управителей, богатеев, стариков, старших родственников и т. д. Ссылками на реальную или вымышленную санкцию таких лиц (хотя и не всегда это делал лично самозванец) и/или демонстрацией контактов с ними подкреплялись притязания Асланбекова[233], Кремнева[234], Богомолова[235], Пугачёва[236], Кретова[237], Сорокина[238],  Селиванова[239], Поповича[240], Бунина[241] и, по-видимому, Никифорова[242].

     Особым вариантом «авторитетного» подкрепления самозванства (как до, так и после «проявления») были слухи с положительной для лжегосударя направленностью, причём в них он мог фигурировать не как «истинный» претендент на престол, но как «святой». Подобные слухи облегчали самозванцу вербовку сторонников – тем, что заранее настраивали желающих увидеть его на доверие к нему, а также помогали ему достичь материального благополучия за счёт подношений и дармовых услуг со стороны новообращённых. Об этом свидетельствуют судьбы Асланбекова[243] и Петерикова[244].

     Другим вариантом «авторитетного» обоснования самозванческих притязаний были ссылки на «знамения» – видения наяву и во сне, «небесные гласы» и т. п. Их свидетелями могли быть как самозванцы (Мейбом[245], Селиванов[246], Ушаков[247], Замыцкий[248]), так и будущие или настоящие их сторонники (случай с Асланбековым[249]).

     Следующим признаком «подлинности» самозваного носителя монаршего сана в глазах окружающих и в его собственных глазах было наглядно выраженное благополучие самозванца. Оно прежде всего

выражалось в том, что при лжегосударе формировался и действовал постоянный штат помощников и/или слуг (служанок), а также охранников. Подобная свита, правда, состоящая большей частью лишь из 1–3 чел., обеспечивала «царскую жизнь» и психологический комфорт Асланбекову[250], Кремневу[251], Богомолову[252], Пугачёву[253], Кретову[254], Мосякину[255],  Никифорову[256], Ханину[257], Поповичу[258], Селиванову[259], Зайцеву[260],  Бунину[261].  В ещё большей степени доказывали «подлинность» самозванца обретение им богатства и наличие у него пышных апартаментов, ценной утвари и дорогих одежд, как это было в случае с Пугачёвым и Селивановым[262].

     К молчаливо подразумеваемым критериям «подлинности» самозваных носителей монаршего статуса можно причислить и такой, как наличие у них необычайных способностей – например, врачевать, творить чудеса или же быть неуязвимым в бою. Молва об Асланбекове как «Пётре III» опиралась на его славу как знахаря[263]. Успехи на знахарском поприще облегчили «проявление» в новом качестве также Мосякину[264] и, вероятно, Селиванову[265]. Обнаружение у Петерикова способности к чудотворению укрепило крестьян, уже почитавших его как святого, к мысли, что он – более великий человек[266]. Можно полагать, что для авторитета Пугачёва и его собственной самооценки была важна открыто выражаемая уверенность в том, что его не возьмёт ни ружьё, ни пушка[267].

     Анализ показывает, что из всех самозванцев данной группы только с четырьмя – Савёловым, Нестеренко, Фоменко и Галушкой – не была связана актуализация перечисленных выше представлений. При этом Фоменко и Галушка не имели сподвижников, однако провели на свободе после «объявления» гораздо больше времени, чем тот же Савёлов.

     В судьбах остальных 28 человек тоже не прослеживается единой закономерности. Из тех, в чьём облике и поведении обнаруживались от 3 до 5 признаков «подлинного» монарха (Кремнев, Пугачёв, Ханин, Попович, Асланбеков, Кретов, Мосякин, Никифоров, Селиванов, Бунин, Петериков), двое не сумели продержаться на свободе после «проявления» и месяца: Кремневу было отпущено 5 дней, Мосякину – около 20. Однако у Кремнева оказалось более 200 сторонников, у Мосякина – 18. У Поповича же, пребывавшего на свободе после «объявления» 2,5 месяца, было 14 соратников, а у Кретова, наслаждавшегося свободой в новом качестве 3,5 месяца, – всего 3.

     Скорее всего, нет прямой зависимости между соблюдением общепринятых «правил игры» со стороны самозванца и его удачливостью. Нельзя, например, сказать, что чем больше тот или иной лжемонарх предъявлял доказательств своей «подлинности», тем дольше он оставался на свободе и тем значительнее было число его сторонников.

     В заключение надо заметить, что выводы, сделанные на фактическом материале 1762–1800 гг., могут быть скорректированы, дополнены и частично опровергнуты при расширении хронологических рамок  исследования.

ПРИМЕЧАНИЯ