27 июня. Но к этому времени казаки уже расслабились, стали покидать свои позиции на границах области Войска Донского. Дело в том, что примерно 7 июня в Черкасск прибыл курьер со старым царским указом (от 6 апреля), в котором обещалось прощение всем казакам, за исключением Булавина «с товарищи». Повстанцы решили, что их простили. Одни казаки, с разрешения Булавина, возвращались домой, другие готовились к походу на Азов. Действия азовского губернатора в новой ситуации воспринимались как «измена», непокорство царской воле. Соответственно в глазах казаков поход на Азов был акцией в защиту чести и достоинства Петра I. Ещё больше они утвердились в этом мнении 25 июня, когда в Черкасске был прочитан «милостивый» царский указ («казакам ничего не чинить, ежели от них ничево внофь не явится»). Казаки решили отблагодарить царя наказанием своевольного азовского губернатора (см.: БВ. С. 274, 278, 285; ПиБ. Т. 7, вып. 2. С. 821–822).

     Однако 28 июня 1708 г. через оголённые границы Дона с разных сторон двинулись карательные войска. Души повстанцев охватило смятение. Многие решили, что их ловко провели «бояре». Царя и в самом деле убили, полагали повстанцы, а «милостивые» указы были подделками. Начались ожесточённые бои с карателями.

     Казацкие старшины во главе с И. Зерщиковым пришли к другому выводу. Они заключили, что Пётр находится в добром здравии, но сердится на казаков. Чтобы отвести от себя царский гнев, Зерщиков и его сторонники среди старшин и рядовых казаков решили схватить К. Булавина с его соратниками. С точки зрения заговорщиков, это не было предательством: предательством было бы сопротивление войскам, посланным самим царём. 7 июля 1708 г. К. Булавин был убит, а восстание вступило в свою завершающую фазу, хотя последний отряд повстанцев был уничтожен лишь в июне 1709 г. (см.: БВ. С. 276–277, 282, 290, 322–327, 339–340; ПиБ. Т. 7, вып. 2. С. 876; ДД. 1709 г. Ед. хр. 15. Л. 13–14).

     Анализ фактического материала приводит к выводу, что тезис о стихийности народных выступлений в России XVII–XVIII вв. требует совершенно определённого толкования. Вряд ли верно понимать «стихийность» как антитезу «сознательности», как нечто противоположное осмысленным и политически перспективным действиям. «Стихийность» нужно понимать как спонтанность, способность людей подняться на борьбу без предварительной подготовки, без всякой организационной работы со стороны инициаторов выступления.

      Движения социального протеста были стихийными потому, что к ним специально не готовилась, хотя готовность сию же минуту выступить на защиту своих интересов постоянно присутствовала в сознании трудящихся. В народном сознании хранился определённый (причём сходный у всех слоёв трудящихся) план борьбы с угнетателями – план, для начала осуществления которого часто хватало малейшего толчка (например, слуха). Что же это был за план? Каковы были механизмы его выработки и передачи?

     Почвой, на которой этот план рождался, было хроническое недовольство народных масс своим положением. Объективными причинами недовольства были процессы, происходящие в русском обществе XVII–XVIII вв., – социально-экономические, политические, религиозные. Исторические процессы вели к тому, что реальное положение вещей не совпадало с ожиданиями и желаниями народных масс. Естественно, что трудящиеся пытались отыскать корни своего недовольства, выявить причины социального зла. Но при этом, как мы помним, они могли опираться лишь на наследие «устной» (фольклорной) культуры, свой кругозор и личный опыт. Кроме того, логика рассуждений «низов» соответствовала средневековому «стилю мышления». 

     Ограниченность кругозора, локальность конкретно-практического опыта, особенности «устной» культуры и средневекового мышления вообще обусловили тот факт, что поиск причин социального зла, как правило, сводился к поиску «врагов народа» – конкретных виновников народных тягот. Активный вариант зарождения народных выступлений подразумевал самостоятельную борьбу трудящихся со своими врагами. Но был и пассивный вариант, который вел к примирению со злом, ибо оно воспринималось как закономерное и предусмотренное самим Богом. Впрочем, и во втором случае намечались лица (или целые группы), посредством которых осуществляется планы Творца. К примеру, для старообрядцев такими носителями зла были патриарх Никон и его сторонники в деле проведения церковно-обрядовых реформ.

     Попробуем теперь представить процесс выработки фольклорного плана борьбы с угнетателями. Итак, виновники социального зла найдены, их имена постоянно муссируются посредством слухов и молвы. Вслед за этим начинают рождаться мечты о том, как бы устранить или хотя бы нейтрализовать «мирских кровопивцев». Наконец, в зависимости от времени и места, а также личностных качеств людей, из народных чаяний  могли оформиться две различные программы действий.

     Во-первых, чтобы проникнуть взором в будущее, трудящиеся могли использовать религиозные понятия и образы. В этом случае для каждого

человека становился актуальным поиск средств и путей воздействия на Бога или же спасения своей души. Одни, к примеру, всё более серьезно начинали относиться к посещению церкви и вознесению молитв, другие, настроенные гораздо решительнее, уходили в монастырь или «в раскол». Но в обоих случаях устранение социального зла возлагалось на Бога, а люди готовились лишь терпеливо ждать улучшений в жизни, не помышляя о том, чтобы добиваться их самим.

     Вторая программа действий рождалась, если внимание трудящихся направлялось на их повседневную жизнь, если ими руководило стремление самим изменить существующий порядок вещей. К предыдущему случаю слова «план борьбы» вряд ли применимы. Ведь хотя расправа с угнетателями прогнозировалась, она должна была стать элементом Страшного суда, после которого предполагалось наступление «царства Божьего» на земле. Во втором же случае мы можем говорить именно о борьбе в полном смысле этого слова. Программа действий теперь включала в себя не только указание на ту ситуацию, при которой виновники народных тягот могут быть уничтожены, но и на то, каким способом это будет сделано. При этом предполагались совершенно реальные и вполне вероятные обстоятельства.

     Итак, фольклорный план борьбы с угнетателями не был связан с православным вероучением. Однако это не означает, что он был оторван и от религиозно-царистских представлений масс. Причем на конкретном уровне можно говорить о двух вариантах указанного плана.

     Согласно первому варианту, причины социального зла (т. е. «изменники» и результаты их действий) будут устранены правящим монархом, а подвигнут его на это сами трудящиеся. Народные массы были уверены, что для достижения заветных целей подобным путем нужно лишь открыть глаза государю на «изменников» и оказать ему важную услугу («послужить»). В перечне «служб» царю, после которых трудящиеся считали себя вправе ждать награды, можно отметить борьбу с внешним врагом, завоевание новых земель, защиту государя от козней «изменников», наконец, верность заветам отцов и дедов, оберегание православного культа и веры.

     Второй вариант фольклорного плана борьбы с угнетателями был рассчитан на тот случай, когда правящий монарх потерял доверие народа или же оказался «ложным», «подменным». В данной ситуации способом достижения заветных целей становится восстание во главе с «истинным»  претендентом на престол (т. е. самозванцем, получившим поддержку в народе). Но и здесь главным остаётся мотив службы

взамен на исполнение монархом народных чаяний, поскольку данный вариант плана подразумевает проведение новым государем преобразований, меняющих систему общественных отношений.

     Правда, о кардинальной реформе социальной системы речь не шла. Конечной целью восставших было лишь улучшение феодальной системы, перестройка её «по справедливости». В политической сфере планировалась рокировка «низов» и «верхов». К примеру, ссыльный пугачёвец Марушка говорил: «Не пытали мы, кто был Пугачёв, и знать того не хотели. Бунтовали же потому, что хотели победить, а тогда заняли бы место тех, которые нас утесняли. Мы были бы господами, а вера свободной...  Выиграй мы – имели бы своего царя, произошли бы всякие ранги, заняли бы всякие должности. Господа теперь были бы в таком угнетении, в каком и нас держали» (цит. по: Сивков. С. 134).

     Хранящиеся в народном сознании программы действий и планы борьбы с угнетателями никогда открыто в полном виде не формулировались. Частично они выражались в поведении, словах и лозунгах восставших, частично – в произведениях устного народного творчества (например, апокрифах, песнях о разбойниках), а также в слухах и толках, которые для народных масс были главным способом передачи социальной информации (см.: Чистов. С. 12).

     В форме слухов и толков часто выражались те намеченные массами условия, при которых должен был начаться желаемый ход событий или же при которых следовало приступать к выполнению той или иной программы действий. Эта условия касались повода – той границы, которую сами себе, своему терпению ставили народные массы.

     Роль повода в истории народных выступлений в России XVII–XVIII вв. была гораздо более велика, чем это представляется на первый взгляд. Повод не был простой зацепкой, формальным предлогом для осуществления заранее обдуманных и самодостаточных действий (т. е. таких, которые и при другом поводе остались бы точно такими же). Нет, повод был фактически причиной выступления. Он рождал (в полном смысле этого слова) движение. Повод был, во-первых, той каплей, которая переполняла чашу народного терпения. Во-вторых, повод был ещё и освящением выступления, он представлял выступление в глазах трудящихся (ещё до их участия в нём) как законное, справедливое, необходимое деяние. В-третьих, повод нёс в себе определённый план действий, определённый сценарий выступления, содержал указание на главную цель движения и подсказывал его лозунги.

     Пока повод к выступлению не появлялся, трудящиеся исподволь корректировали хранящиеся в их сознании программы действий и планы

борьбы за свои интересы. Смена правительств, монархов, изменения в составе потенциальных и явных «изменников», появление новых противников из числа иноземных государств – всё это сказывалось на содержании фольклорных программ и планов. Но благодаря этому они постоянно сохраняли свою актуальность, постоянно были готовы к тому, чтобы сыграть роль запала в тех взрывах социального протеста, которые время от времени сотрясали русское общество в XVII–XVIII вв.

ЛЕКЦИЯ 4. ИДЕЙНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ЗАРОЖДЕНИЯ «СВЕТСКИХ» ВЫСТУПЛЕНИЙ ПРОТЕСТА

     Как уже говорилось, массовые выступления социального протеста в России XVII–XVIII вв. чаще всего были обязаны своим возникновением религиозно-царистским представлениям народных масс. В зависимости от того, какая из двух «половинок» этого комплекса представлений была наиболее значимой для восставших, движения протеста можно поделить на «светские» и «религиозные» (в литературе употребляется термин «религиозно-общественные»). О выступлениях под религиозными лозунгами речь пойдёт в лекции 7. Пока же поговорим о движениях, в которых удельный вес религиозных лозунгов был невелик или эти лозунги отсутствовали вообще.

     Выявление конкретных психологических механизмов зарождения «светских» выступлений протеста сопряжено с анализом их поводов. Последние же оказываются реализацией на практике царистских представлений масс («наивного монархизма», как любили писать в советское время).

     Можно выделить 5 категорий поводов «светских» выступлений: 1) ожидание «справедливого» решения царя в ответ на поданную жалобу; 2) слух об уже вышедшем царском указе, отвечающем сокровенным чаяниям народа; 3) слух об убийстве государя или о том, что ему грозит опасность со стороны «изменников»; 4) появление самозванца, выдающего себя за «истинного» государя или «законного» претендента на царский трон; 5) осуждение правящего монарха, который превысил свои полномочия или доказал свою «ложность».

     Ожидание «справедливого» решения царя в ответ на поданную жалобу порождало как мирные выступления, так и вооружённые конфликты. Но всё же этот вариант повода не нёс в себе изначально разрушительного

заряда. Вспомним, как начинались и развивались народные волнения в России XVII–XVIII вв.

      Причиной волнений было, как правило, изменение социального статуса или привычного порядка жизни трудящихся, а первой реакцией на это была подача жалобы царю. Именно апелляция к монарху составляла духовный стержень волнений. Но вот что интересно – с точки зрения трудящихся, сам факт подачи жалобы, даже простое решение отправить челобитчиков давали санкцию на то, чтобы не повиноваться властям и феодалам. В основе этого неповиновения лежала народная вера в царскую справедливость, убеждённость в том, что государь обязательно примет сторону народа. С момента написания жалобы тот социальный организм, на базе которого зародилось волнение, начинал функционировать как полностью независимый, автономный (см.: Кавтарадзе. С. 7–8).

     Хотя волнения в своей основе были движениями мирного характера, тем не менее весьма часто они сопровождались вооружёнными конфликтами. В большинстве случаев причиной тому были действия властей, которые присылали воинские команды для усмирения недовольных. По меркам «диффузного сознания» это было нарушением царской воли. Соответственно появление карателей заставляло трудящихся браться за оружие – и волнение перерастало в бунт. Такой сценарий развития событий, как мы уже видели, был характерен и для крестьянских, и для казацких волнений.

     Однако бывали случаи, когда подача жалобы царю с самого начала сопровождалась насилием в отношении угнетателей, причём насилие не было вызвано появлением карателей. Но даже в подобных ситуациях сущность выступления по-прежнему заключалась в ожидании царского решения, которое, по мнению «смутьянов», не могло не быть в их пользу. Насилие применялось только к тем лицам, на которые, по мнению народа, вскоре и неминуемо обрушится царский гнев. При этом участники движения не опускались до бессмысленной жестокости, они старались следовать принципам справедливости и законности, разумеется, в чисто народном их понимании.

     Обратимся, например, к истории восстания городовых казаков Томска в апреле 1648 г. Причинами восстания были произвол «первого воеводы» князя Осипа Щербатого и его конфликт со своим заместителем – «вторым воеводой» (Ильёй Бунаковым). Поводом же послужило выступление перед «всем городом», т. е. на площади перед приказной избой, Григория Подреза – одного из сторонников «второго воеводы». Григорий объявил «государево дело» на «первого воеводу» и его

приспешников, что для собравшихся на площади было доказательством их «измены». Тут же было решено подать челобитную царю об отстранении князя О. Щербатого от должности. Ну а поскольку для казаков характер будущего царского решения был уже ясен, они арестовали князя и начали расправу с его «соучастниками» (см.: Покровский, 1989. С. 82–88, 251).

     Так как восставшие видели себя реализаторами царской воли, расправа с «изменниками» носила организованный и узаконенный характер. Вот что пишет Н. Н. Покровский о пострадавших: «Как правило, за ними отправлялась делегация, приводила их в круг и громила их дома. (...) С приведенных в круг сторонников и помощников первого воеводы из числа служилой верхушки вымучивали повинные челобитные, а затем доставляли их с этими челобитными в приказную избу, чтобы воеводская коллегия, приняв и зафиксировав документы, утвердила состоявшееся в кругах решение формальным арестом «мирских смутчиков», которых тут же отправляли в тюрьму (среди арестованных был и бывший главный тюремщик); некоторых отдавали за пристава. Всего в дни восстания 12–14 апреля было избито и брошено в тюрьму более 20 человек» (Покровский, 1989. С. 87).

     Насколько можно судить, исполнителями царской воли видели себя и те участники «Медного бунта», которые не пошли в село Коломенское бить челом царю, а оставшись в Москве, начали громить дворы «изменников». Отметим, что погромы начались ещё до подачи челобитной государю – и начались, по всей видимости, только потому, что восставшие были абсолютно уверены в одобрении и поощрении их действий со стороны монарха (см.: Восстание 1662 г. С. 91, 150–165).

     Характерной чертой выступлений, рождённых ожиданием «справедливого» царского указа, была их локальность, изолированность. Они были коллективными, но не всегда массовыми. Они не могли вовлечь в себя большое количество людей самых различных слоёв, поскольку участвовать в этих выступлениях могли лишь те, кто подавал жалобу и ждал ответа на неё. Вопросы же, затрагиваемые в челобитных, чаще всего отражали интересы какой-либо одной общины, в лучшем случае – группы близко расположенных общин.

     Гораздо более многочисленные народные выступления обязаны своим рождением слухам о царских указах, облегчающих жизнь народа. Слухи выдавали желаемое за действительное, но для народных масс их распространение, само их наличие служили свидетельством того, что долгожданный указ действительно существует, просто он скрыт от народа «боярами».

     Широко известны факты массового бегства крестьян в районы, где, по слухам, производился набор на государеву службу «ратным обычаем», которая освобождала-де от крепостной зависимости. Такие побеги имели место уже в первой половине XVII в., ещё до полного оформления крепостного права.

     Так, в 1645–1646 гг. крестьяне и холопы бежали в «украинные» города, чтобы записаться там в донские казаки, а затем выступить против крымских татар. Уже к апрелю 1646 г. в Воронеже скопились тысячи беглых, которые примкнули к отряду донских казаков, стоявшему в городе. Беглецы требовали от воеводы «государева жалованья», даже угрожали ему расправой, считая, что он утаивает предназначенные им деньги. Когда же воевода потребовал от донских казаков вернуть беглецов, те ответили так: «Нам де государев изусной приказ, что боярских беглых людей выдавать не велено».

     Таким образом, как беглые крестьяне и холопы, так и казаки были уверены в том, что действуют в соответствии с царским указом о наборе на ратную службу. Исходя из этого, они считали себя вправе не верить царским грамотам, которые требовали выдать беглых. Атаман казаков объявил эти грамоты «неправыми» (подложными) и увёл свой отряд со всеми, кто к нему примкнул, на Дон (Чистякова. С. 116–117).

     Часто после распространения слухов о царских указах вспыхивали вооружённые выступления. Поводом городских восстаний 1648–1650 гг. послужил слух о том, что государь повелел карать «изменников».

     Всё началось в Москве 2 июня 1648 г., когда горожане и стрельцы посчитали, что сам царь дал им санкцию начать выступление, которое вошло в историю как «Соляной бунт». Вот как это случилось: «...Стрельцы и народ побежали в палату к царю... и пожаловались ему, что люди Морозова на них нападают, и просили от него защиты, грозя, что иначе они сами отомстят Морозову. На это его царское величество с гневом отвечал им: "Раз вы были так сильны и даже сильнее, чем слуги Морозова, почему вы не защитили меня от них? И если слуги Морозова позволили себе слишком многое, то отомстите им за себя!" После этих слов вся толпа вместе со стрельцами, по недоразумению полагавшими, что им самим нужно разделаться с Морозовым, бросилась к дому Морозова и принялась его штурмовать» (ГВ. С. 55).

     Конечно, вряд ли царь говорил именно эти слова, но нет сомнений, что смысл его речи в источнике передан верно и что в царских речах восставшие усмотрели прямое указание расправиться с

«изменниками».

     Цепная реакция городских восстаний в июне – июле 1648 г. происходила по мере того, как всё дальше и дальше распространялась молва о восстании в Москве и слух о том, что «указал де государь по городам приказных людей побивать камением». В качестве доказательства «законности» будущих выступлений предъявлялись некие «царская грамота» и «указ», часто вкупе с клочками «золотнова платья» и сосудами из московского дома Б. И. Морозова (Чистякова. С. 68, 132–137, 158, 161).

     Восстание в Козлове 11 июня 1648 г. началось сразу после того, как «приехали... с Москвы козловцы... и во всех людях смуту и мятеж учинили» (ГВ. С. 102). По приезде свидетелей московских событий вспыхнуло восстание и в Устюге Великом (9 июля 1648 г.). Причём восставшие полагали, будто их сам государь просил наказать «изменников». Из Москвы посадский человек Фёдор Печацын привёз некий документ, который затем видели в руках церковного дьячка Игнатия Яхлакова: «Как учинился на Устюге... мятеж, и он, Игнашка, носил бумагу согнута, а говорил во весь мир, что де пришла государева грамота с  Москвы, а велено де на Устюге по той государеве грамоте 17 дворов грабить» (ГВ. С. 143, 152). Обратим внимание, что желание посчитаться с угнетателями созрело у козловцов и устюжан давно, однако реализовалось только после получения ими царской санкции.

     По тому же сценарию начиналось восстание в Курске (5 июля 1648 г.). Поводом послужили известия, что в Москве «бояр побивают», а главное – «в том де государь волен» (ГВ. С. 112–113, 124, 130). Курское восстание было законным, с точки зрения его участников, ещё и потому, что началось по решению «всего мира», после того как «учали в колокол бить». Подобное выступление «всем миром» по звуку вестового колокола и барабанного боя было в Челнавске 12 июня 1648 г. Можно полагать, что и здесь не обошлось без уже известного нам слуха (см.: ГВ. С. 111, 113;  Чистякова. С. 132).

     Выступления горожан Пскова и Новгорода (1650 г.) против «изменников», продававших хлеб в Швецию, вспыхнули под воздействием слухов о том, что государь находится в Польше и велит биться с боярами (см.: Тихомиров. С. 104, 106). Восставшие не сомневались, что царь на их стороне, поэтому вступили в борьбу с правительственными войсками, посланными на усмирение «мятежников», причём эти войска воспринимались как «боярские». Характерно и то, что псковичи отказывались верить настоящим царским грамотам. Во-первых,

грамоты были присланы из Москвы, а не из Польши, как этого ждали восставшие. Во-вторых, грамоты призывали прекратить сопротивление и повиниться, что противоречило содержанию слухов, В-третьих, народ считал ближайшим другом царя Н. И. Романова, однако одна из грамот представляла его стоящим дальше от государя, нежели ненавистного Б. И. Морозова (см.: Тихомиров. С. 70, 75).

     Долго копившееся у С. Разина желание «з бояры повидатца» заставило его взяться за оружие лишь после того, как до него дошла молва об «измене» в царском дворце. С марта 1669 по январь 1670 г. умерли царица Мария Ильинична и два царевича – Алексей (наследник престола) и Симеон. В народе это было отнесено на счёт бояр-отравителей (КВ. Т. 1. С. 235, 279–280). По словам иностранца-современника, С. Разин объявил себя «мстителем за Алексея Алексеевича» и стал призывать «всех, кто хочет мстить, а не повиноваться боярам, сходиться к нему и воздать им за их беззаконие» (Иностр. известия. С. 67).

     «Измена» бояр делала понятными все другие их «неправды» и требовала решительных действий. Но, как мы помним, чтобы выступить с оружием в руках против «лихоимцев», нужна была санкция монарха. По всей видимости, С. Разин и его соратники такую санкцию получили, поскольку позже открыто заявляли, что идут против бояр «по указу великого государя», в соответствии с царской грамотой, присланной Разину. Так, «прелестное письмо» атамана Леска Черкашенина, посланное в Харьков 15 октября 1670 г., сообщало: «...По указу великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича... и по грамоте ево, великого государя, вышли мы, великое войско Донское, з Дону Донцом ему, великому государю, на службу, потому что у нево, великого государя, царевичев не стала и от них, изменников бояр» (КВ. Т. 2, ч. 2. С. 20, 74).

     Совсем не обязательно видеть в этом лукавство, мистификацию со стороны восставших. Они сами могли стать жертвами обмана – к примеру, получить подложный указ и поверить ему. А такое было вполне возможно. Например, в 1683 г. пришлый монах-раскольник подал в Черкасске «великого государя грамоту, чтоб донские казаки шли к Москве. И донские де казаки хотели иттить...» (Восстание 1682 г. С. 27). Монах говорил, что царя Ивана «на Москве бояря не почитают, извести хотят» (Сватиков. С. 125).

     Хотя восстание на Дону в 1683 г. не вспыхнуло (казаков остановили атаман и старшины), всё же этот пример интересен тем, что показывает: в ряде случаев народные массы могли подняться на борьбу

и вскоре остановиться, обнаружив, что в действительности царь ни с какими призывами к ним не обращался.

     Однако бывало и так, что вооружённые выступления трудящихся вспыхивали не только без прямой санкции царя, но даже без надежды на её получение в будущем. Ненависть к угнетателям могла вылиться в восстание и при уверенности, что монарху угрожает опасность со стороны «бояр», или убеждённости в том, что царя нет в живых, а «бояре» сами правят от его имени.

     Восстание московских стрельцов 1682 г. было реакцией на слух, что Нарышкины убили царевича Ивана (Буганов, 1969. С. 145). Взявшись за оружие, стрельцы уже не могли остановиться. И даже убедившись в том, что царевич Иван жив, они от его имени продолжали расправляться с «изменниками», осознавая себя защитниками законных интересов старшего царевича. Очевидец восстания сообщает: «Все три дня, пока продолжался этот бунт, стрельцы действовали от имени царя Ивана Алексеевича, хотя никого ни о чём не спрашивали и делали всё, что хотели» (см.: Буганов, 1969. С. 98, 145, 171–172).

     Поводом стрелецкого восстания в Москве 1698 г. была весть о том, что «великого государя за морем не стало». Именно поэтому стрельцы решили откликнуться на письмо царевны Софьи* и просить её вступить на трон (Угол. дела. Ед. хр. 12, ч. 1. Л. 13 об. – 14).

     Известие о подавлении этого восстания всколыхнуло донских казаков, до которых тоже дошёл слух о гибели Петра I «за морем». Расправа со стрельцами была воспринята на Дону как доказательство боярского произвола. Казаки говорили: «...Буде великий государь к заговению не будет, и вестей никаких не будет же, то де нечево ево, государя, и ждать, а бояром де мы не будем служить, и царством де им не владеть»; «до Москвы де будем городы брать и городовых людей брать с собою, а воевод будем рубить или в воду сажать» (Угол. дела. Ед. хр. 12, ч. 2. Л. 15).

     Если на Дону в 1699 г. дело до вооружённого выступления так и не дошло, то в Астрахани, правда, шестью годами позже, молва о гибели Петра I всё-таки породила восстание. Астраханцы были уверены в «измене» городской администрации уже давно, ибо та безо всякого снисхождения претворяла в жизнь указы о бритье бород, усов и о ношении «немецкого платья». Однако последней каплей, переполнившей

___________________________

* Не исключено, что это письмо было подложным – как и упоминавшиеся ранее «государевы грамоты». По крайней мере, одно поддельное письмо царевны Софьи нам известно: его получил К. Булавин в конце 1707 г., когда самой Софьи, кстати, уже не было в живых (БВ. С. 190).

чашу терпения, послужил опять-таки слух о том, что «великого государя не стало, и для этого (поэтому – О. У.) де воевода Тимофей Ржевский и начальные люди стали делать неподобно, веру христианскую покинули...»  (Угол. дела. Ед. хр. 17. Д. 19 об. – 20, 23).

     Наконец, участники булавинского движения тоже были уверены в том, что «великого государя и государя царевича вживе нет давно, а владеют де государством бояре да прибыльщики и немцы». Инициаторы восстания в число «изменников» заносили также начальника сыскного отряда Ю. В. Долгорукого и войскового атамана Лукьяна Максимова с его сторонниками, В одном из писем К. Булавин сообщал: «Они, Лукьян с товарыщи, списывались з бояры, чтоб у нас на реке руских пришлых людей всех без остатку выслать... И по тем их... письму и совету прислали они, бояре, от себя к нам на реку полковника... Долгорукова" (БВ. С. 203, 450, 461).

     Стоит подчеркнуть: восстание К. Булавина началось не потому, что на Дон приехали «сыщики» беглых (такое случалось и раньше, в 1703 и 1704 г.). Главным было то, что появление отряда Ю. Долгорукого совпало с распространением слуха о гибели царя.

     Булавинское восстание некоторые исследователи относят к таким движениям социального протеста, которые в советской литературе получили название «крестьянские войны». Однако правомерность подобного причисления вызывает большие сомнения. В данный момент укажем лишь на то, что поводы крестьянских войн относятся к особой группе, все они связаны с появлением самозванцев – «истинных» претендентов на царский трон.

     Крестьянская война начала XVII в. вспыхнула вслед за распространением слухов о чудесном спасении царевича Дмитрия и появлением на территории России Лжедмитрия I (октябрь 1604 г.). Участников движения под предводительством И. Болотникова, которое было вторым этапом крестьянской войны, воодушевлял слух о новом спасении царевича Дмитрия. Они верили, «что тово Ростригу Бог соблюл, а в него место бутто убиша немчина подобна ево лицу» (Восстание И. Болотникова. С. 83). Повстанцы выступали главным образом против тех феодалов и чиновников, которые оставались на стороне В. Шуйского: «а ково побивали и грабили, и тех называли изменники, а оне будто стоят за царевича Дмитрея» (Восстание И. Болотникова. С. 110).

     Как известно, и крестьянская война 1773–1775 гг. изначально включала в себя самозванчество. Появление на Яике «императора Петра III» позволило казакам дать выход своей ненависти к «боярам»

(советникам Екатерины II), проводившим политику постепенной, но неуклонной ликвидации казачьих прав и традиций. После «объявления» Е. Пугачёва казакам авторитет Екатерины в их глазах упал, ибо она предстала узурпатором. Логичным итогом этой метаморфозы стала женитьба «Петра III» на казачке. Таким образом, желание посчитаться с «боярами» вылилось в решительные действия, когда яицкие казаки уяснили, что политика этих вельмож обусловлена верной службой узурпатору, т. е. фактом их «измены».

     Теперь становится понятным, почему третья крестьянская война не началась на Яике раньше, к примеру, в 1772 г., когда бунтующие казаки вели боевые дейс