О. Г. УСЕНКО

ПСИХОЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОГО ПРОТЕСТА В РОССИИ XVII–XVIII ВЕКОВ

Пособие для учителей истории средней школы

Часть 2

Тверь, 1995

 _________________________________________________________

ЛЕКЦИЯ 3. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О МЕХАНИЗМАХ СОЦИАЛЬНОГО ПРОТЕСТА В РОССИИ XVII–XVIII вв.

     Как известно, глубинными причинами народных выступлений в России XVII–XVIII вв. были процессы усиления феодального гнёта – государственного, церковного, помещичьего. Однако понятие «гнёт» не тождественно понятию «эксплуатация». Последняя – чисто экономическая категория, которая обозначает регулярное изъятие части прибавочного продукта у непосредственных производителей. В то же время семантика «гнёта» включает психологические оценочный момент – осознание этой самой эксплуатации и чувство недовольства ею. «Усиление гнёта» могло происходить и при сохранении прежнего уровня эксплуатации. Всё дело в том, насколько этот уровень выглядел в глазах трудящихся терпимым, нормальным, насколько безусловным был для них сам факт эксплуатации.

     Чувство протеста против феодального гнёта, по всей видимости, рождалось вслед за осознанием и переживанием нестерпимости данного вида или уровня эксплуатации. Причины такого психологического сдвига могли быть разными.

     Во-первых, такой причиной могло быть усиление чувства личного достоинства, изменение в характере самосознания индивида (см.: Гутнова. С. 287). Человек, находящийся в феодальной зависимости, вдруг переставал воспринимать эту зависимость как нечто неизбежное, данное, начинал понимать, что по сути он ничем не хуже своего господина. Это открытие могло быть вызвано получением большей независимости от феодала (например, переводом с барщины на оброк) или постоянными «отходами» на заработки (см.: Сахаров, 1966. С. 216–217; Плющевский. С. 174). Повышение самооценки происходило и по мере роста благосостояния крестьян, оказываясь результатом их успехов в торговле и предпринимательстве (см.: Козлова. С. 60–61). Другими словами, неумение феодалов хозяйствовать часто приводило к тому, что некоторые, наиболее состоятельные крестьяне начинали ставить себя вровень с  господами, а то и выше их.

     Наконец, большую роль в развитии самосознания феодально-зависимых людей могло играть получение ими образования, знакомство с миром науки, литературы, искусства.

     Нетрудно заметить, что описанные варианты личностного развития вряд ли могли бить массовыми и характерными для всех слоёв трудового населения России в XVII–XVIII вв. Так что видеть здесь психологическую подоплёку восстаний и крестьянских войн не стоит.

     Кроме того, усиление чувства личного достоинства приводило к тому, что человек внутренне обособлялся от своего социального окружения – соседей, односельчан, собратьев по посаду, а также от своего сословия в целом. В итоге рождался индивидуальный, единичный протест против феодального гнёта. Этот протест мог быть пассивным (побег, уход в монастырь) или активным (убийство господина, уход в разбойники). Он мог последовательно перейти из одной формы в другую, но в любом случае отсутствовала поддержка со стороны широких масс населения.

     Отсюда следует, что психологические причины массовых народных выступлений нужно искать в той сфере, где индивидуальное сознание пересекается с коллективным.

     В литературе неоднократно отмечалось, что массовые народные выступления в России XVII–XVIII вв. чаще всего начинались тогда, когда резко нарушался привычный уклад жизни трудящихся или же менялся их социальный статус. Первичной ячейкой социального протеста была община – сельская, посадская, казачья. В каких же случаях члены данной общины, поднимаясь на борьбу, сохраняли свою привычную организацию, выступали сообща, «заедино»? Очевидно, тогда, когда затрагивались интересы коллектива в целом.

     Если все члены данной общины находятся в одинаковых отношениях эксплуатации, то их совместное выступление возможно в трёх случаях: 1) когда характер эксплуатации (её вид или уровень) менялся так, что больше не соответствовал народным ожиданиям и привычкам, закреплённым в групповом сознании; 2) когда менялся не характер эксплуатации, а точка зрения трудящихся на неё и привычная система отношений господства–подчинения вдруг воспринималась как ненормальная и нестерпимая; 3) когда совпадали оба указанных варианта.

     Примеры выступлений первого типа (связанных с изменением характера эксплуатации) содержит история крестьянских челобитий – чисто общинная форма коллективного протеста.

     Говоря о России XVIII в., В. В. Мавродин пишет: «...К подаче челобитных относились как к большому, серьёзному, ответственному делу. Для выработки челобитных собирались всем «миром», избирали «лучших людей» из своей же среды. Искали грамотея и нередко сыскивали его среди самих крестьян. Собираясь «всем миром», «учиняли присягу», целовали крест, клялись друг друга не выдавать, «всем стоять за одно». Собирались мирские деньги, которые вручались челобитчикам. Челобитчики, особенно доверенные лица крестьянского мира, направлялись

в Москву или в Петербург» (Мавродин, 1988. С. 222).

     Причины, толкавшие крестьян к подаче жалоб, изложены в самих челобитных. «Монастырские крестьяне жаловались на обременительные повинности, высокий оброк, на замену старых натуральных повинностей денежным оброком, на притеснение со стороны игуменов, жестокие телесные наказания. В челобитных на своих господ помещичьи крестьяне жаловались на тяжёлые барщинные работы, на произвол приказчиков, побои и притеснения. Приписные и заводские крестьяне жалуются на чрезвычайную эксплуатацию, снижение расценок, рост «уроков», расстройство и упадок их собственного хозяйства, на бедственное положение, переселение на заводы, насилие и произвол заводских властей. Часто в челобитных встречаются требования о возвращении к старому хозяину, ибо, как рассуждали крестьяне, если при старом жилось плохо, то уж от нового, как показывал опыт, лучшего нельзя было ждать» (Мавродин, 1988. С. 223).

     Весьма часто изменение характера эксплуатации было вызвано переменами в правовом положении трудящихся, которые обретали новый социальный статус. В таких случаях выступления протеста далеко не всегда ограничивались челобитьем. Вспыхивали волнения, которые зачастую перерастали в бунты.

     Взять, например, движение посессионных крестьян деревни Маскиной Темниковского уезда (1727–1731 гг.). В. В. Мавродин сообщает: «Деревня когда-то была дворцовой, затем стала собственностью князя Хилкова, а позже была у него куплена заводчиком Миляковым. Крестьяне наотрез отказались от заводской работы, многие разбежались. В 1727 г. они подали жалобу в Сенат, требуя возвращения деревни в число дворцовых.

     Усмотрев в действиях жителей Маскиной "бунт и неповиновение", власти начали с ними расправу. Мирского челобитчика Родионова схватили и били батогами. Но крестьяне не смирились. Через два года "мир" вторично послал Родионова и еще трёх крестьян с челобитной на Милякова. Волнение крестьян переросло в восстание, в ход пошли "огненный бой" и "всякое дреколье". Обе стороны – и восставшие, и усмирители – имели потери убитыми и ранеными. Но и "огненный бой" не смирил крестьян. В 1731 г. крестьяне Маскиной встретили воинскую команду хорошо подготовленными и вооружёнными. Деревня была окружена рогатками и завалами, стояли две чугунные пушки, в руках у крестьян были ружья, сабли, луки, рогатины, цепи, вилы, дубины. С большим трудом войскам и властям удалось подавить движение крестьян деревни Маскиной» (Мавродин, 1988. С. 255).

      Сходным образом возникло и развивалось выступление крестьян Железноборовского монастыря, который в 1685 г. был приписан к Московскому Донскому монастырю. Как выяснила Н. А. Горская, «крестьяне Железноборовского монастыря находились в основном на оброке (денежном и натуральном) и до и после приписки... Однако размеры оброка от момента приписки к 90-м годам XVII в. возросли колоссально: денежные платежи с двора – более чем в 8 раз». Немудрено, что крестьяне поднялись на борьбу, однако их лозунгом и главным требованием было возвращение самостоятельности Железноборовскому монастырю. В этой борьбе, участниками которой стали более тысячи крестьян, использовались как мирные методы (подача челобитных, отказ от работ в пользу Донского монастыря), так и насильственные методы: в 1698 г. были убиты 5 «воинских людей», арестовавших зачинщиков движения (Горская. С. 28–29, 38–40).

     В равной мере о сохранении своего социального статуса, своих традиционных прав и привилегий, заботились и казаки. Более всего казачество опасалось «регуляторства», т. е. насаждения порядков регулярной армии. Стремление правительства («бояр») подчинить казачью  «вольницу» наталкивалось на упорное сопротивление казаков, не раз и не два бравших в руки оружие. Недовольство потерей старинных «вольностей» и было той психологической почвой, на которой зарождались выступления казаков в XVII–XVIII вв.

     Вспомним историю булавинского восстания. Как показали исследования, донские казаки были возмущены тем, что их ограничили в праве внешних сношений, поставили под надзор азовского губернатора, запретили строить на Дону городки без ведома Москвы, обязали почтовой службой, а также привлекали к строительству укреплений и к участию в Северной войне в составе регулярных войск. Однако наибольшее недовольство вызывали указы, запрещающие принимать беглых, и попытки правительства вернуть беглецов, укрывшихся на Дону (см.: Лебедев, 1934. С. 28–29, Чаев. С. 33–38, 47–49).

     В 1772 г. вспыхнул бунт на Яике, а затем и на Дону. Причины их были одинаковы – ограничение казачьих прав и требования правительства, чтобы казаки выслали отряды в действующую армию. И на Яике, и на Дону выступления начались как открытое неповиновение властям. Казаки отказывались ехать в армию, послав жалобы императрице и дожидаясь на них ответа. Оправдание своим действиям бунтовщики видели в том, что на указах, присланных из Военной коллегии, не было подписи государыни. При этом казаки были уверены, что Екатерина II на их стороне, что притеснители казачества – это и её враги.

      Таким образом, донские и яицкие казаки были настроены миролюбиво, предпочитая переговоры вооружённому конфликту. Однако действия властей (посылка карательных войск) заставили казаков прибегнуть к силе, и в результате простое волнение переросло в бунт (см.: Сватиков. С. 66; Мавродин, 1988. С. 296, 299–301; Рознер. С. 115–120).

     Теперь следует оказать о выступлениях протеста, вызванных переоценкой привычного уровня эксплуатации.

     Бывало так, что в глазах одних и тех же крестьян одни и те же феодальные повинности (объём которых не менялся) представали как нормальные и ненормальные, как неизбежные и чрезмерные. Всё зависело от того, к какому сословному разряду приписывали крестьян или они причисляли себя сами.

     Перевод государственных и дворцовых крестьян в помещичьи означал для них резкое падение по социальной лестнице, даже если повинности оставались прежними. Перевод же монастырских и частновладельческих крестьян в дворцовые (государственные) означал повышение социального статуса. В первом случае привычные обязанности вдруг превращались в знак зависимого состояния. Во втором случае традиционные повинности сохраняли эту знаковую функцию, и потому крестьяне считали унизительным по-прежнему выполнять их.

     Для конкретизации последнего вывода обратимся к истории борьбы псковских крестьян в вотчине графа Бестужева. В 1743 г. вотчина была конфискована и отписана на императрицу. Считая себя с этого момента государственными, крестьяне отказались уплатить свою задолженность графу. На усмирение крестьян была послана воинская команда, но это привело к тому, что волнение переросло в бунт. Две тысячи вооружённых крестьян вступили в бой с карателями. Только убитыми бунтовщики потеряли 55 человек (Мавродин, 1986. С. 241).

     Итак, массовые выступления социального протеста в России XVII–XVIII вв. вспыхивали тогда, когда те или иные действия власть имущих воспринимались в народе как нарушение нормы, обычая, как непозволительное притеснение. В зависимости от того, сколько людей страдало при этом, интересы скольких социальных групп затрагивались действиями властей, рождались движения, различные по своему характеру и по количеству участников.

     Можно заметить, что волнения и бунты чаще всего были выступлениями локального характера, были делом изолированных социальных коллективов и групп. Действительно, во время известных нам крестьянских выступлений жители соседних деревень (принадлежащих другому

помещику) оставались безучастными. Сходным образом донские казаки в 1772 г. не спешили поддержать бунтовщиков на Яике. Хотя оба выступления вспыхнули и развивались по одному сценарию, тем не менее остались автономными, не слившись в единый поток социального протеста,

     Каковы же были условия, которые обеспечивали совместное, спаянное общей организацией выступление самых различных слоёв населения – крестьян, посадских людей, казаков, стрельцов? И каковы были мотивы людей, принимавших участие в наиболее массовых движениях – восстаниях и крестьянских войнах, сопряжённых с кровопролитием?

     Начнём с ответа на второй вопрос. Попробуем логически определить те условия, которые делают возможным участие индивида в массовом выступлении социального протеста.

     Во-первых, необходима «состыковка» целей движения со стремлениями индивида – потенциального участника выступления. Во-вторых, индивиду нужно иметь желание реализовать свои стремления, причём он должен не просто хотеть этого, у него не должно быть мыслей о том, чтобы сидеть сложа руки.

     Указанные условия подразумевают личность, способную на самостоятельные решения, они рассчитаны на людей активных и целеустремлённых. Однако последних всегда было не очень много. Значит, пока мы можем понять психологию лишь тех людей, которые покидали свой дом, рвали со своим прошлым, присоединяясь к отрядам повстанцев и уходя с ними. Для остальных же, оставшихся на привычном месте, оба эти условия «работают» лишь вкупе с третьим – когда индивид убеждается, что в движении участвуют окружающие, все члены «родной»  для него социальной группы (общины, посада и т. д.).

     И всё же пока мы объяснили психологию людей, решивших принять участие в движениях мирного и локального характера. Участие в движении, сулящем опасности, обусловлено действием двух дополнительных факторов. В первую очередь индивиду нужно обладать способностью (или получить возможность) преодолеть страх – прежде всего страх перед опасностью и смертью, а также страх перед наказанием в случае неудачи выступления. Кроме того, каждый человек, принимающий участие в восстании, должен разрешить для себя противоречие между должным и сущим, между необходимостью следовать заповеди «Не убий!»  и стремлением расправиться с угнетателями.

     Итак, преодолению страха может помочь врождённая способность и приобретённый опыт. Разумеется, и то и другое есть не у каждого.

 Этим, видимо, и объясняется тот факт, что живущих по принципу «моя хата с краю» было всегда больше, чем тех, кто своим девизом выбирал: «Если не я, то кто же?».

     Впрочем, ослабить чувство страха может и осознание поддержки окружающих, понимание того, что ты не один, что за тобой стоят другие. Не случайно до наших дней дожила поговорка «На миру и смерть красна». Таким образом, уже сам факт организованности и коллективности народного выступления подталкивал его потенциальных участников к решительным действиям.

     Однако у человека, ставящего перед собой цель и всеми силами стремящегося к этой цели, может быть страх особого рода. Возможно опасение, что цель не будет достигнута, что все старания окажутся напрасными. Другими словами, те, кто принимал участие в вооружённых выступлениях и шёл в этой борьбе до конца, обязаны были верить в успех своего предприятия. Стало быть, мы должны объяснить и психологические корни такой уверенности.

     Как ни парадоксально, объяснение кроется в ответе на вопрос, каким образом десятки тысяч людей, искренне верящих в Бога, проливали кровь своих врагов, сознавая при этом, что грех душегубства – один из самых тяжких, каким образом они оправдывали себя.

     На первый взгляд помощь в этом деле могли оказывать представители духовенства, примкнувшие к повстанцам. Однако священник отпускал лишь прошлые грехи и не мог выдать индульгенции на будущие, так сказать, «лицензии на убийство». Значит, всё дело в том, что восставшие не считали греховным творить насилие по отношению к своим врагам. Те, кто зачислялся в категорию врагов, для повстанцев как бы выпадали из человеческого сообщества, оказывались вне закона. Аналогию такому взгляду можно найти в представлениях крестоносцев, которые были убеждены в том, что греховно лишь покушение на жизнь правоверного христианина, убийство же язычника, иноверца или еретика, наоборот, богоугодное дело.

     Итак, если допустить, что восставшие в России XVII–XVIII вв. расценивали свои действия как богоугодные, а значит, совершенно справедливые и законные, тогда мы сможем объяснить и их оптимизм. Участники народных выступлений могли быть уверены в успехе потому, что зачисляли себе в союзники самого Бога, видели себя исполнителями Высшей воли. (Впрочем, эта самооценка не была очень устойчивой, она требовала постоянных подтверждений, рождаемых самим ходом выступлений – см. лекции 4, 7, 8).

     В то же время убеждённость в богоугодном характере своих действий

снижала чувство страха у повстанцев, а кроме того, заставляла восставших смотреть на своих врагов совершенно определённым образом. Народные массы не могли сначала подняться на борьбу, а лишь затем, задним числом, оправдывать свои действия ссылками на волю Господа и рассуждениями о высшей справедливости. Нет, ещё до того, как начать вооружённое выступление, трудящиеся должны были поверить в его законность, богоугодность. Еще до того, как вступить в вооружённый конфликт, трудящиеся должны были определить круг своих врагов – тех лиц, которых сам Господь велит покарать за прегрешения.

     Можно утверждать, что предыстория всех восстаний и крестьянских войн в России XVII–XVIII вв. включала стадию распространения в народе неких «чёрных списков». Например, почву для «Медного бунта» 1662 г. подготовили слухи, будто «чернь де сбираетца». Поводом же к выступлению послужило публичное чтение письма, вывешенного 25 июля на столбе у Сретенской площади: «а написано де в том письме изменниками боярина Илью Даниловича Милославского да окольничих Ивана Михайловича Милославского да Фёдора Михайловича Ртищева да гостя Василья Шорина» (Восстание 1662 г. С. 39, 53).

     Конкретный перечень врагов, составленный народной молвой, уже заранее был известен и зачинщикам восстаний 1648 г. в Москве и Устюге Великом (см.: ГВ. С. 56, 69, 78–79, 135, 144, 146, 153), стрелецкого «мятежа» 1682 г. (см.: Восстание 1682 г. С. 20, 36–37), а также С. Разину и его первым соратникам (см.: КВ. Т. 1. С. 235–236; Иностр. известия. С. 120).

     Ответим теперь на поставленный ранее вопрос о факторах, порождавших совместные выступления самых различных слоёв трудящихся.

     Для всех категорий угнетённого населения в России XVII–XVIII вв. наиболее тяжкие прегрешения, требующие кары, охватывались понятием «измена». Это понятие применялось прежде всего для оценки деятельности власть имущих – придворных, местной администрации, феодалов, церковных иерархов, если те пренебрегали своими полномочиями или, наоборот, злоупотребляли ими. Комплекс представлений, связанных в народном сознании с этим понятием, включал в себя и готовность выступить с оружием против «изменников». Таким образом, представители разных слоёв объединялись по негативному принципу – в борьбе с общими врагами.

     Суть «измены», в её народном понимании, можно изложить так: это преступление против Бога и православной веры, против личности монарха, а также нанесение ущерба интересам государства («государевой

отчине») и самих трудящихся.

      Если кто-либо покушался на власть царя или Бога, а также на устои православия (опять-таки в народном понимании), то такая «измена» сразу поднимала массы на борьбу с оружием в руках (см. лекцию 4). Если же «измена» заключалась в том, что «всего-навсего» притеснялся народ, расхищалась казна, нарушались законы и т. д., то эти деяния не порождали немедленных ответных действий со стороны трудящихся. Точнее говоря, все эти преступления хотя и осуждались, однако не оценивались в народе как «измена» – но лишь до тех пор, пока не увязывались с угрозой непосредственно царю, Богу или православной вере.

     Подкрепим сказанное примерами. Для участников «Соляного бунта» 1648 г. Б. И. Морозов, Л. С. Плещеев, П. Т. Траханиотов и Н. И. Чистый были «изменниками» потому, что превышали свои полномочия, посягнули на честь, доходы и прерогативы государя. Причём цель этих «насилий и неправд» жители Москвы усматривали в том, «чтобы верховную власть осмеять и оболгать», чтобы настроить народ против царя, а царя – против народа. Конкретно в вину «кровопивцам» ставилось следующее: 1) ввели новые пошлины и налоги; 2) требуют посулов, даров и взяток, безо всякой пощады ставят людей на правёж; 3) построили дома, которые не соответствуют их «чину», т. е. приличиям, вытекающим из их социального положения «царёвых слуг»; 4) «получают своё полное жалованье и содержание, а великого князя казну и доходы уменьшают» (ГВ. С. 46–48).

     Участники восстания в Курске (5 июля 1648 г.) видели «изменника» в Константине Теглеве, который занимал пост стрелецкого головы. Ненависть к нему была вызвана тем, что он производил сыск посадских людей и стрельцов, ушедших на монастырские земли. Но главное – он сам подтвердил своё «воровство», выказав презрение к царской грамоте, отобравшей у него право сыска беглых (ГВ. С. 109, 113, 116–117, 124).

     Почву для восстаний в Новгороде и Пскове (1650 г.) подготовили слухи, что шведы готовятся к войне с Россией и в сговор с ними вступила городская администрация, разрешившая купцам вывозить хлеб в Швецию. Кроме того, к «изменникам» причислялись бояре из царского окружения во главе с Б. И. Морозовым (см.: Тихомиров. С. 53–54, 67–68, 145–147). Уже в ходе восстания к числу «изменников» был отнесён архиепископ новгородский Никон, будущий патриарх. Он был избит восставшими за то, что-де «хотел соборную церковь Софею Премудрость божию рушить и столпы ломать», а также за то, что предал анафеме

всех участников выступления (Румянцева, 1986. С. 85–86).

     Содержание слухов, циркулировавших накануне «Медного бунта» (1662 г.), дьячок Д. Филиппов изложил так: «чернь де сбираетца и чаят от них быть погрому боярина Ильи Даниловича Милославского да гостья Василья Шорина и иных богатых людей за измену в денежном деле...». В народе были уверены, что медные деньги выпускаются без ведома царя, а это значит, что произошла узурпация одной из царских привилегий – права чеканить монету (Восстание 1662 г. С. 53).

     Предыстория стрелецкого восстания в Москве 1682 г. является отличной иллюстрацией к выводу, что политика произвола со стороны власти предержащих, а также их повседневное поведение оценивались как «измена» лишь тогда, когда, с точки зрения народа, они вдруг приставали в новом свете – как угроза высшим устоям общества.

     Недовольство стрельцов, страдавших от «обид» со стороны полковников и их сановных покровителей, копилось, долго. Но факты притеснений были названы «изменой» лишь после того, как стрельцы в своих мучителях увидели участников заговора против царской семьи. Непосредственной причиной такого осмысления событий послужило возвышение партии Нарышкиных и возведение на престол младшего царевича – Петра в обход старшего – Ивана. Это было нарушением обычая, а значит, незаконным актом. Всякий, кто участвовал в этом беззаконии, воспринимался как «изменник» (см.: Буганов, 1969. С. 98, 107).

     Впрочем, за рядом придворных был шлейф и других «измен». Так, в перечне вин князя Г. Ромодановского указывалось на то, что он сдал врагу  Чигирин с казною и гарнизоном, а также состоял в переписке с турками и крымцами. Посадские люди и стрельцы были убеждены, что по приказу А. С. Матвеева немецкий «дохтур» Данила готовил яд для царской семьи. Бояре же Нарышкины, считали москвичи, замышляли «злое дело» конкретно против царевича Ивана, и доказательством тому был слух, что они примеряли «его царского величества порфиру» (Восстание 1682 г. С.  37).

    Таким образом, важность народных представлений об «измене», их роль в истории социального протеста определялась двумя обстоятельствами. Во-первых, эти представления обеспечивали совместное, спаянное общей организацией выступление самых различных слоёв трудящихся. Во-вторых, эти представления способствовали падению авторитета угнетателей, преодолению страха перед власть имущими.

     И всё-таки хотя падение авторитета угнетателей было непременным условием борьбы с ними, чтобы эта борьба началась, обнаруженной

«измены» было мало. Нужна была ещё одна, последняя, капля, которая переполняла чашу народного терпения» Нужен был повод к выступлению. Причём такой повод, который был бы не только значимым для всех слоёв трудящихся, но и делал бы невозможным уход человека от активных действий, делал бы немыслимым неучастие человека в движении социального протеста.

     Забегая вперёд, скажем: дабы народное недовольство вылилось в борьбу угнетённых с угнетателями, нужно было, чтобы массы увидели не только законность, но и необходимость выступления. А это было возможно лишь при получении высшей санкции на выступление – санкции Бога или монарха, точнее, при полной уверенности восставших в том, что эта санкция у них есть или обязательно будет получена (подробнее об этом будет сказано в лекциях 4, 7).

     В России XVII–XVIII вв. массовые вооружённые выступления социального протеста были обязаны своим возникновением религиозно-царистским представлениям трудящихся. Эти представления помогали увидеть повод к выступлению. Однако нельзя считать, будто народные массы сознательно и целеустремлённо искали такой повод, уже имея в голове готовый план восстания. Нет, хотя повода и вдали, но его специально не искали и в этом смысле к выступлению заранее не готовились. Только этим можно объяснить долготерпение русского народа, который   опозданием, не сразу откликался на увеличение эксплуатации и ограничение своих прав.

     Подобная терпеливость русского народа во многом объясняется самой природой его религиозно-царистских представлений. Последние занимали в народном сознании центральное место, определяли ценностные ориентации представителей всех без исключения слоёв трудящихся. Соответственно эти же представления определяли и поведение людей в ходе выступлений социального протеста.

     Приведём только один пример. Роль царистских воззрений особенно ярко проявилась в истории булавинского восстания 1707–1709 гг.

     Летом и осенью 1707 г. на Дону и в соседних уездах начал распространяться слух, что Пётр I и его сын Алексей убиты заговорщиками, среди которых назывались «бояре», «немцы» и  «прибыльщики» (изобретатели налогов и откупщики). В этих условиях появление на Дону сыскного отряда Ю. В. Долгорукого было воспринято как доказательство того, что царя нет в живых, что власть в государстве захватили ненавистные «бояре». Давно копившееся недовольство прорвалось наконец наружу, получив «законный», с точки зрения казаков, выход. При этом важно отметить, что молве о смерти царя поверила и

часть казацких старшин во главе с бывшим войсковым атаманом Ильёй Зерщиковым. Они стали тайными союзниками восставших, убедив их в том, что войсковая администрация поддерживает стремление расправиться с «сыщиками» (см.: БВ. С. 162–163, 203–204, 261, 328, 362; Масловский. С. 150; ИА. С. 126; ПП. Ед. хр. 1165. Л. 1).

     Восстание началось 8 октября 1707 г., но уже через 10 дней оно было подавлено. Это сделали сами же казаки во главе с войсковым атаманом. Дело в том, что не все на Дону поверили слуху. Именно поэтому в октябре 1707 г. у Булавина оказалось больше противников, чем сторонников. В конце концов и Зерщиков разуверился в гибели царя, поскольку в Черкасск пришли «именные» (с подписью Петра I) указы, которые доказывали, что государь жив. А раз так, восстание теряло смысл. Более того, его продолжение было бы теперь «изменой».

     Булавин и его соратники всего этого не знали до мая 1708 г., до взятия Черкасска. Они по-прежнему считали, что борьбу следует продолжать, правда, включили в число «изменников» и тех казаков, которые участвовали в карательных акциях против восставших. Когда же повстанцы вошли в Черкасск и ознакомились с «именными» царскими указами, они поняли, что слухи о гибели Петра были ложными. К. Булавин принял меры к тому, чтобы оправдаться перед царём: он посылает ему письма с предложениями остановить войска, посланные на усмирение Дона, и одновременно указывает казакам, чтобы они «под руские городы не ходили» (см.; БВ, С. 131, 165, 189, 453–457, 461; СА. С. 110; ПиБ. Т. 7, вып. 1. С. 192–193; вып. 2. С. 651–652, 712–714; Кабинет. Л. 487, 523).   

     В конце мая 1706 г. Пётр получает первое такое письмо. Он готов поверить Булавину и отдаёт приказ прекратить наступление, если восставшие не будут активны. Приказ идёт почти месяц. А в это время в Москву спешат курьеры с сообщениями о том, что булавинцы не прекращают военных действий против царских войск. Петра убеждают в том, что предложения казаков о мире – только хитрость, уловка. На самом же деле казаки были просто вынуждены защищать свои земли и дома, ибо у них не было уверенности, что царь их простит. Кроме того, К. Булавина подвела несовершенная система связи: слишком долго шли его распоряжения о прекращении стычек с царскими войсками. Наконец, удар с тыла нанёс казакам азовский губернатор. По его приказу из-под Черкасска отогнали конские табуны (2 июня 1706 г.). Как бы то ни было, Пётр отдаёт новый приказ – наступать (см.: БВ. С. 242, 266, 278, 282, 421, 426, 442; ПиБ. Т. 7, вып. 2. С. 189, 206).
     Последний царский приказ руководители карательных отрядов получили