О. Г. УСЕНКО

МОНАРХИЧЕСКОЕ САМОЗВАНЧЕСТВО В РОССИИ В 1762–1800 ГГ. (ОПЫТ СИСТЕМНО-СТАТИСТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА)[1]

     Хотя проблема российского монархического самозванчества XVII–XVIII вв. привлекает внимание историков уже более 200 лет, она до сих пор глубоко не изучена.

     Во-первых, не выявлен и не введён в научный оборот значительный массив архивных данных, ввиду чего точное число самозванцев остаётся тайной. Во-вторых, обобщающих работ по теме нет. Не удостоился интегральной характеристики даже опубликованный фактический материал. К тому же он крайне разнороден: наряду с самозванцами, которым посвящены десятки страниц, имеются и такие, о которых написано всего несколько строк. В-третьих, литература по теме (замечание в первую очередь относится к работам, посвящённым самозванчеству XVIII в.) содержит ряд ошибочных или голословных утверждений, касающихся, например, таких моментов, как принадлежность того или иного лица к самозванцам, мотивы и направленность их социальной деятельности.

     Всё сказанное относится и к монархическому самозванчеству 1762–1800 гг., хотя этому периоду российской истории «повезло» больше, чем другим, если судить по количеству публикаций, где упоминаются самозваные носители монаршего статуса.

     Данная статья представляет собой исследование деятельности и психологии  людей, живших в Российском государстве и выдававших  себя за обладателей высшего светского статуса, а также общественной реакции на их появление. В поле зрения  попадут лишь лица, которые в период самозванства не просто находились на территории Российской империи, но жили на свободе – хотя бы поначалу, т. е. лица, которые либо родились в России, либо приехали из-за границы по своей воле (не

были привезены под стражей, как, например, «княжна Тараканова»).

     Хронологические рамки исследования мы ограничили 25 декабря 1761 г. (смертью Елизаветы Петровны) и 11 марта 1801 г. (гибелью Павла I).

     Научное изучение проблемы началось в середине XIX в. А. И. Вейдемейер впервые сообщил, что помимо Е. Пугачёва под именем Петра III действовали ещё 4 человека, чьи имена, однако, названы им не были, – некий «воронежский сапожник» (конец 1760-х гг.), самозванец, объявившийся «близ Крыма» (1770 г.), беглый крестьянин, записавшийся в казаки и поднявший мятеж под Царицыном (1772 г.) и «сосланный колодник» в Иркутске (ранее 1774 г.)[2]. Последовавшие затем публикации других историков показали, что автор на самом деле рассказал о трёх самозванцах: первые два сообщения относятся к Г. Кремневу (хотя сапожником он не был и действовал в другое время и в других местах), а остальные – соответственно к Ф. Казину-Богомолову и П. Чернышёву.

     С. М. Соловьёв привёл сведения о 5 самозваных носителях монаршего статуса, действовавших на территории Российской империи в интересующий нас период. Правда,  двум из них (А. Асланбекову и И. Евдокимову) он посвятил лишь несколько строк. Что касается других (Г. Кремнева, П. Чернышёва, Ип. Опочинина), то им было уделено больше внимания, хотя в целом вся информация о них умещается на двух страницах[3].

     Последнему из названных самозванцев большое внимание уделил А. П. Барсуков. В своём очерке «Батюшков и Опочинин (следственное дело о говорении важных злодейственных слов)» учёный добросовестно изложил основные факты, содержащиеся в следственных материалах, привёл много цитат из документов, снабдив их комментариями. Единственным недостатком работы является отказ автора от обобщающих суждений и сопоставлений И. Опочинина с другими самозванцами[4].

     Три обширных исторических очерка о самозванцах (Ф. Богомолове-Казине, Е. Пугачёве, М. Ханине) принадлежат перу Д. Л. Мордовцева[5], который, будучи писателем, все же сумел избежать излишней беллетристичности и в целом не отступал от фактов, изложенных в архивных документах и свидетельствах очевидцев. И всё же некоторые из приводимых им сведений являются неточными.

     Кроме того, Д. Л. Мордовцев упоминает ещё о двух самозваных «Петрах Фёдоровичах», находившихся в рядах пугачёвцев; имени одного он не называет, а второй фигурирует как «разбойник Фирска»[6]. Судя по тому, что автор ссылается на «Историю Пугачёва» А. С. Пушкина, под безымянным самозванцем скрывается, очевидно, П. Евсевьев (Евсигнеев, Евстифеев), который, по мнению великого поэта, не испугался

принять на себя имя свергнутого императора, хотя и служил Пугачёву[7]. Что же до Фирски, то А. С. Пушкин отнюдь не называет его самозванцем. Стало быть, Д. Л. Мордовцев допустил здесь явную ошибку. Впрочем, и причисление к самозванцам П. Евсевьева[8] может быть ошибкой, хотя оно укоренилось в литературе.

     Далее, заслуживает быть отмеченным и очерк С. В. Максимова (тоже писателя), посвященный упомянутому выше П. Чернышёву[9]. Очерк содержит важную информацию о жизни и деятельности самозваного Петра III на Нерчинской каторге. Правда, сличение публикации с архивными документами показало, что в ней много ошибок (прежде всего в датах, фамилиях, названиях). Кроме того, неудачно (с точки зрения историка) скомпонован фактический материал – связность повествования достигнута за счёт некорректного соединения сведений о разных периодах каторжного существования П. Чернышёва.

     Нельзя не упомянуть о труде Н. Ф. Дубровина, написанном на основе большого количества документов и представляющем собой серьёзное историческое исследование, хотя и не лишенное опять-таки налёта беллетристичности[10]. (Последнее замечание касается прежде всего авторской манеры передавать косвенную речь источников через прямую речь персонажей). Хотя основное внимание автор уделяет Е. Пугачёву, тем не менее в книге повествуется и о похождениях Ф. Богомолова-Казина, причем сообщаются некоторые факты, дополняющие сведения, приведённые Д. Л. Мордовцевым. Правда, и в этом случае имели место фактические неточности и огрехи в расположении материала[11].

     Новую информацию о М. Ханине сообщил П. Юдин, который опирался на впервые ставшими доступными архивные материалы[12].

     Краткие сведения о самозваных Петрах III – предшественниках и последователях Е. Пугачёва – сообщил П. Щебальский. В поле его зрения попали Ф. Богомолов-Казин, П. Евсевьев, М. Ханин, а также П. Хрипунов и К. Селиванов[13].

     Личность К. Селиванова – лидера скопцов, который выдавал себя одновременно за Бога и Петра III, вызывала интерес у многих исследователей. Ему были посвящены как исторические труды, так и публикации источников самого различного характера[14]. Стоит выделить работу Н. В. Реутского, в которой, помимо информации о скопческом предводителе, содержится упоминание о неизвестном доселе его предшественнике на поприще монархического самозванства – В. Сергееве[15].

     Важную роль в изучении проблемы сыграли публикации мемуаров и архивных документов, ставшие частым явлением во второй половине XIX в. В большинстве случаев они не сопровождались научными исследованиями, а сами по себе заполняли лакуны в исторических знаниях по теме. Благодаря этим публикациям стали известны новые факты о жизни

Г. Кремнева[16], И. Евдокимова[17] и П. Хрипунова[18], а также пополнился перечень самозванцев, куда были включены «неизвестный гусарский вахмистр» (Лжепётр III, 1764 г.)[19], «турецкий принц Изек-бей»[20], Г. Рябов[21], И. Мосякин[22], И. Андреев[23], Т. Курдилов[24], Г. Зайцев[25], В. Бунин и М. Тюменева[26]. Правда, стоит заметить, что по меркам современной археографии многие публикации не выдерживают критики.

     Таким образом, в досоветский период отечественной историографии главной задачей исследователей был поиск и введение в научный оборот фактического материала по теме. К самозваным носителям монаршего статуса, действовавшим в России в 1762–1800 гг., были причислены 22 чел. (без Фирски). Другой особенностью этого этапа было то, что наибольшую активность проявляли не профессиональные историки, а литераторы.

     В советское время историки взяли своё. Однако по-прежнему главным направлением их деятельности оставалось накопление фактического материала. Прирост необходимой информации был обусловлен прежде всего тем, что активизировалось изучение крестьянских войн, в частности – событий 1773–1775 гг. Правда, львиная доля посвященных ей публикаций источников[27] и научных исследований[28], содержащих новую информацию по теме, повествует о жизни и деятельности лишь одного царственного самозванца – Е. Пугачёва.

     Что касается других самозванцев 1762–1800 гг., то исследователей интересовали главным образом предшественники и в буквальном смысле современники Е. Пугачёва, причём внимание историков обращалось в основном на уже известные фигуры[29]. И всё же ряду учёных удалось открыть новые факты, а некоторым исследователям – и новые имена, вследствие чего общий список самозванцев вырос на 18 чел.

     Так, С. Пионтковский на основе недоступных ранее архивных материалов сообщил новую информацию, касающуюся М. Ханина (без указания его имени), и рассказал о неизвестных доселе самозваных Петрах III – Г. Савёлове, Д. Поповиче, «бывшем солдате Синюшкине» и «купце Петушкове»[30]. Можно сожалеть лишь о том, что двум последним было уделено очень мало внимания и что их фамилии, скорее всего, искажены (см. ниже).

     Если принять во внимание мнение С. Г. Томсинского и А. Н. Когана, то получится, что летом 1774 г. среди участников крестьянской войны было не двое, а трое самозваных Петров III – к Е. Пугачёву и П. Евсевьеву следует прибавить атамана Я. Иванова[31].

     К. В. Чистов и Б. А. Успенский занесли в список российских самозванцев царственного уровня скопческую «Богородицу» А. Иванову («императрицу Елизавету Петровну»). При этом Б. А. Успенский включил

туда и другую скопческую «Богоматерь» – А. С. Попову («великую княгиню Анну Фёдоровну»)[32].

     В одной из работ Н. Я. Эйдельмана содержится краткая информация о С. А. Петракове, который, судя по тексту, представляет собой то же лицо, что и упомянутый выше «купец Петушков»[33]. Но в таком случае возникает вопрос: какое из двух именований правильное?

     Благодаря А. Ф. Строеву стало известно о таком самозванце, как «принц Палестины Иосиф Абаиси». При этом историк вспоминает и уже известного нам «турецкого принца Изек-бея», называя того почему-то «Изан-беем»[34].

     Единственной работой, в которой была сделана попытка цельного анализа интересующей нас проблемы, является статья К. В. Сивкова, написанная на архивных материалах из фонда Тайной экспедиции Сената[35]. Автор, во-первых, привёл ряд новых сведений об уже известных персонажах (в частности, о Н. Сенютине, который ранее неправильно фигурировал как «бывший солдат Синюшкин»), а во-вторых, рассказал о ещё 10 лицах, притязавших на высший светский статус в России в 1762–1796 гг.

     Правда, вновь открытым персонажам К. В. Сивков уделил далеко не равное внимание: сведения об одних занимают 1–2 страницы (Н. Кретов, Н. Шляпников, К. Владимиров), о других же – гораздо меньше, часто лишь несколько строк (Н. Колченко, А. Корсакова, И. Соколовский, Ив. Опочинин, О. Шурыгин, И. Никифоров, А. Васильева). Подобная «дискриминация» объясняется тем, что исследователь воспринимал самозванчество как проявление «напряжённой классовой борьбы», поэтому его интересовали только лица, связанные с «какими-либо социальными группами и движениями».

     Строгое следование классовому подходу заставляло историка обращать главное внимание не на психологию самозванцев, а на их общественную деятельность и на восприятие их в народе. В результате далеко не все выводы, которые могли быть сформулированы на фактической базе статьи, он смог или захотел сделать (например, не отнёс к возможным стимулам самозванства корысть).

     К недостаткам исследовательского подхода К. В. Сивкова следует причислить и следующее: даже в тех случаях, когда автор давал обширную характеристику тем или иным персонажам, он не придерживался единой схемы, поэтому сравнение самозванцев между собой по ряду параметров оказывается невозможным. Наконец непонятно, почему историк оставил «за бортом» самозванцев 1797–1800 гг., ведь заголовок его работы подразумевает рассказ и о них.

     Информация по теме исследования, содержащаяся в работах, изданных за границей, как правило, отрывочна, к тому же почерпнута из

указанных выше публикаций на русском языке[36]. Лишь одна работа содержит оригинальные сведения – книга Л. Пинго «Французы в России и русские во Франции», благодаря которой список самозванцев пополнил безымянный француз, бежавший с каторги в Россию и выдававший себя за принца из династии Бурбонов. К сожалению, о его похождениях и судьбе известно очень мало[37].

     Из трудов, написанных зарубежными историками, к обобщающим работам по теме исследования можно отнести лишь статью Ф. Лонгуорта «Феномен монархического самозванчества в России XVIII века»[38]. Положительной стороной работы является попытка Ф. Лонгуорта подвергнуть изучаемый феномен системно-статистическому анализу. Исследование проводилось по следующим параметрам: социологический облик самозванца (время и место «объявления», взятое имя, социальное происхождение, занятия, грамотность и кругозор, возраст, семейное положение, вероисповедание); распределение случаев самозванчества по периодам и регионам; программы и поведение самозванцев; количество и состав их сторонников; вид и тяжесть наказания за самозванство. Однако выводы историка оказываются или совсем неточными, или крайне приблизительными – как применительно к XVIII столетию в целом, так и к периоду 1762–1800 гг. Автор использовал только данные, опубликованные на русском языке, при этом объём изученных им публикаций был, по-видимому, далеко не полным, поскольку, по мнению исследователя, в России в 1762–1800 гг. действовало 26 самозваных носителей монаршего статуса. Между тем это число является заниженным, как показывает анализ всей предшествующей историографии. При этом  историк причисляет к самозванцам царственного уровня некоего «полковника Тюменева» (тут имеется в виду или упоминавшийся ранее В. Бунин, или же его соратница М. Тюменева), а также Ф. Каменщикова (на самом деле тот выдавал себя не за Петра III, а лишь за его посланца[39]).

     Итак, на сегодняшний день в научной литературе к самозваным носителям высшего светского статуса, пребывавшим в России в 1762–1800 гг., относят 40 чел. (без Фирски). Между тем есть основания полагать, что эти данные не отражают истинного положения дел: с одной стороны, остаётся еще много самозванцев, не известных научному сообществу, а с другой стороны, некоторых правильней было бы исключить из списка самозванцев.

     Неоправданное расширение этого списка объясняется тем, что в историографии отсутствует единообразное понимание термина «самозванец» и связанных с ним концептов[40]. Нуждаются в корректировке и многие из имеющихся в литературе сведений о самозванцах. Например, не выдерживает критики утверждение В. Н. Майнова, что К. Селиванов

начал называться «Петром III» ещё до 1772 г.[41] Источники заставляют полагать, что вряд ли это произошло ранее 1780 или 1781 г.[42] Неправы и те исследователи, которые утверждают, что К. Селиванов после побега с каторги жил до 1797 г. под Москвой в образе молчальника[43], поскольку они ошибочно приписывают скопческому «ересиарху» факты из биографии другого Лжепетра III – С. Петерикова[44] (именно так звучит фамилия человека, неверно именующегося в литературе то Петушковым, то Петраковым)[45]. Целый ряд поправок относится к работе К. В. Сивкова. Во-первых, некоторые самозванцы названы у него лишь по имени и отчеству, а часть фигурирует под псевдонимами или ошибочными фамилиями. Между тем будет не лишним знать, что «И. Евдокимов» – это на самом деле Иев Евдокимов сын Семилеткин, «А. Васильева» – Авдотья Васильева дочь Заварзина, «Иов Мосягин» – Иев Мосякин, а «Н. Шляпников» – Н. Сорокин. Во-вторых, уточнений требуют некоторые датировки. Так, И. Андреев первый раз «объявил» о себе не в 1776 г., а примерно в 1774 г.; М. Ханин – не в 1780 г., а примерно в 1778 г.; Д. Попович – не в 1782 г., но в декабре 1783 г. Впрочем, подобные замечания можно адресовать и Д. Л. Мордовцеву, Н. Ф. Дубровину, и многим другим исследователям.

     Кроме того, историография содержит ошибочные или спорные утверждения по таким аспектам проблемы, как мотивы и цели самозванцев и их сподвижников, социокультурные причины самозванчества, факторы, определявшие наличие или отсутствие народной поддержки у самозванцев.

     Налицо два подхода к проблеме: одни авторы (П. Щебальский, С. Г. Томсинский, А. Н. Коган, К. В. Сивков, С. М. Троицкий, Е. В. Анисимов, Ф. Лонгуорт и др.) считают самозванцев сознательными обманщиками, выделяя, правда, среди них «народных заступников» и «авантюристов», прочие исследователи (К. В. Чистов, Б. А. Успенский, Ю. М. Лотман, М. Б. Плюханова, Н. А. Васецкий, И. Л. Андреев и др.) допускают, что среди самозванцев были и те, кто искренне заблуждался на свой счёт. Представителей первой группы интересуют главным образом самозванцы, возглавлявшие  движения социального протеста или принимавшие в них участие. В результате самозванчество интерпретируется как сознательный обман народа во имя его же интересов, как своеобразная форма борьбы  за власть, а мотивы самозванца сводятся к стремлению облегчить народные тяготы. К сожалению, авторы часто грешат модернизацией исторической действительности: оценивают деятельность самозванцев и их сподвижников исходя из собственных представлений. Например, К.В. Сивков оставил без анализа «совсем незначительные дела», а также деятельность тех лиц, которые казались ему авантюристами и безумными. Тем самым исследователь фактически

вычеркнул из перечня самозванцев И. Соколовского, А. Корсакову и Ив. Опочинина. При этом он не изложил критериев подобной дифференциации. Посему непонятно, отчего эпитета «сумасшедший» не удостоился, например, И. Андреев, поведение которого вполне даёт основания для подобного определения, отчего дела о Н. Кретове и Н. Шляпникове не попали в число «совсем незначительных» – при том, что у каждого было всего по два сторонника. Недоумение усиливается тем, что А. Васильева не лишается места в списке самозванцев, несмотря, как пишет автор, на «наивность» её выступления, которое «не имело никаких практических последствий»[46]. Далее, К. В. Сивков утверждает, что социальные низы принимали всякого, кто именовал себя царем и обещал облегчить народную долю. При этом автор заявляет, что «ни в одном случае самозванчества нельзя установить, чего именно каждый из самозванцев хотел добиться лично для себя». В то же время он со своими единомышленниками полагает, что самозваные претенденты на трон были сознательными обманщиками, т. е. не заблуждались на свой счёт, а их сподвижники с самого начала могли знать об обмане и тем не менее сохранять им верность[47].

     Последнее убеждение разделяет и Ф. Лонгуорт, которому тоже свойственно понимание монархического самозванчества как формы социального протеста. Результатом такого подхода оказывается неправомерное сужение первичной фактической базы: если поведение какого-либо самозванца не соответствует авторским ожиданиям, он выводится за рамки исследования. Такая участь была уготована Ив. Опочинину, Н. Кретову, К. Селиванову и «полковнику Тюменеву»[48].

     Сходную позицию занимает С. М. Троицкий, полагающий, что для народных масс «хороший» монарх как раз и был «истинным», т. е. противопоставление «подлинного» и «ложного» правителя автор фактически сводит к оппозиции «защитник народа – угнетатель». Исследователь тоже допускает  возможность того, что соратники самозваного претендента на трон изначально могли знать о его подложности и, однако, оказывать ему поддержку[49].

     Исследователи второй группы обращают внимание на то, что в России были разные типы и виды самозванчества – не только «благородное» и «авантюристическое» (корыстное), но также «светское» и «религиозное», по-настоящему реальное («всамделишное») и игровое («несерьёзное»). Самозванчество рассматривается как социокультурное явление, базой которого были фольклорные представления о монархе и природе его власти, а также особенности массовой религиозности. Такой подход, на мой взгляд, выглядит наиболее перспективным.

     В указанном выше труде К. В. Чистова выявлена и проанализирована такая предпосылка самозванчества, как народный миф о

«возвращающемся царе-избавителе». Этот миф, с одной стороны, помогал самозванцам создавать свои вымышленные биографии и заставлял их действовать по определённому сценарию, а с другой стороны, содержал некие критерии, с помощью которых в народе различали «истинных» и «ложных» государей (претендентов на трон).

     Б. А. Успенский рассматривает самозванчество как специфическое явление российской культуры XVII–XVIII вв., основой которого были массовое представление о Богоизбранности «настоящего» монарха и традиция «игры в царя». Исследователь обратил внимание на то, что между монархическим и религиозным самозванчеством не было жёсткой грани. Кроме того, он сделал важное наблюдение относительно психологии самозванцев: вполне возможной была ситуация, когда человек искренне верил в правомочность своих притязаний и считал себя равноправным правителю, занявшим трон вопреки традиции[50]. Вместе с Ю. М. Лотманом исследователь сделал вывод, что психологию самозванца можно понять, исходя из принципов «мифологического сознания», т. е. учитывая особенности мировосприятия, характерные для носителей традиционной культуры. Учёные полагают, что в сознании самозванцев происходил особый процесс, обозначаемый авторами с помощью термина «мифологическое отождествление»[51].

     Весьма интересны и замечания М. Б. Плюхановой о связи самозванчества с массовой эсхатологией (благодаря последней лжецари были склонны «осмысливать свою деятельность как вершение высшего суда и даже косвенно отождествлять себя с Мессией»), а также об особенностях генезиса индивидуальности в России XVII–XVIII вв. (становление личностного сознания могло проявляться в самосакрализации, которая, в свою очередь, одним из своих выражений имела самозванство)[52].

     Исследователей обеих групп роднит то, что в своём большинстве они акцентируют внимание на лицах, которые воспринимаются ими как психически нормальные; что же касается «безумных», то им внимания не уделяется.  

     Такой подход выглядит неправомерным, поскольку излишне субъективен и связан с модернизацией исторической действительности – исследователи оценивают поступки самозванцев и их сподвижников, исходя из собственных представлений и не учитывая относительности и культурно-исторической обусловленности концептов «безумие», «психическое расстройство» и «психическая норма». Авторы постоянно рискуют совершить ошибку ещё и потому, что сведения источников зачастую не позволяют сделать однозначный вывод о психическом состоянии, так сказать, «кандидата в самозванцы»[53].

     Историографический анализ подводит нас к формулировке задач данного исследования:

     1. Уточнить уже известные и ввести в научный оборот новые данные о самозванцах царственного уровня, действовавших в России в 1762–1800 гг., и на этой основе максимально точно установить количество самозванцев.

     2. Провести первичную типологию самозванцев, дать им характеристику как потенциальным и реальным бунтарям и реформаторам.

     3. Составить краткий социологический портрет каждого самозванца, на основе чего провести системно-статистический анализ и дать характеристику отдельным самозванческим  группам и всем лжемонархам в совокупности.

     4. Выявить архетипические представления, имеющие отношение к теме исследования: а) основные «правила игры», которые массовое сознание предписывало самозваным носителям высшего светского статуса, б) представления, которые, с одной стороны, служили критериями для различения «настоящих» и «ложных» носителей монаршего статуса, а с другой стороны, помогали самозванцам доказывать обоснованность их притязаний не только окружающим, но и самим себе, поскольку обнаружение и/или формирование у себя соответствующих личностных черт способно было изменить их самооценку и облегчить самоотождествление с изображаемым персонажем.

     Источниковую базу исследования составляют судебно-следственные материалы, выявленные в Российском государственном архиве древних актов, Архиве внешней политики Российской империи и Российском государственном военно-исторического архиве.

     Методология исследования (понимаемая как единство исходных посылок, принципов, методов и понятийного аппарата исследования) базируется, во-первых, на культурно-антропологическом подходе к изучаемому феномену. Это значит, что адекватное понимание российского монархического самозванчества 1762–1800 гг. связано с рассмотрением его как социокультурного явления конкретно-исторического характера, т. е. подразумевает использование критериев, свойственных не современной, но изучаемой эпохе. При этом в процессе исследования следует избегать оценок типа «плохое – хорошее», «неправильное – правильное», «отсталое – развитое», «ложное – правдивое» и т. п. В то же время все проявления жизнедеятельности изучаемого персонажа (слова, поступки, выражение эмоций и т. д.) рассматриваются как некий текст, прочтение которого (реконструкция и понимание чужого сознания) обусловлено выявлением психических феноменов, порождающих его, и социокультурных факторов, в свою очередь их детерминирующих.

     Во-вторых, вслед за К. В. Чистовым возможно полагать, что в народном сознании хранились некие «правила игры», обязательные для

всех самозванцев, желавших обрести соратников, причем от степени соблюдения этих правил во многом зависела судьба самозванца и успех его предприятия. Роль рабочей гипотезы будет играть концепция, ранее сформулированная мной на основе опубликованных данных[54].

     В-третьих, взята на вооружение идея Б. А. Успенского и  Ю. М. Лотмана относительно того, что в сознании хотя бы части самозванцев происходило «мифологическое отождествление» себя с изображаемым персонажем. Этот процесс я предпочитаю обозначать с помощью термина «ложная самоидентификация»[55].

     В-четвёртых, нужно допустить принципиальную возможность того, что среди самозванцев окажутся люди, которые могут восприниматься нами или воспринимались их современниками в качестве психически больных.

     Методическую основу исследования составляют статистическая обработка данных, сравнительно-типологический метод, а также системный анализ: каждый случай самозванчества анализируется по целому ряду параметров, соответствующих различным аспектам изучаемого феномена (социальный статус и основные вехи жизни самозванца, черты его психики, обстановка и особенности его «объявлений» о себе, т. е. публичных притязаний на обладание новым статусом, анализ общественной реакции на появление самозванца и т. д.).

     Специфическая терминология исследования концентрируется вокруг понятия самозванец, которое определяется следующим образом.

     Во-первых, самозванец – это дееспособный индивид, который знающим его людям открыто (словесно или письменно) заявлял сам, или давал понять намёками, или убеждал их чужими устами, что он не тот, за кого его принимают, и выдавал себя за носителя иного, нежели в действительности, имени и/или статуса, а от людей, не знакомых с ним, скрывал свои истинные биографические данные или искажал их, играя новую роль (неважно – взятую вследствие заранее обдуманного плана или спонтанной реакции окружающих), – и всё это он делал прежде всего ради того, чтобы лично пользоваться плодами своих усилий.

     Во-вторых, самозванец – это индивид, который, начав однажды играть новую социальную роль (даже если она была принята им под принуждением или в состоянии опьянения, аффекта, душевного расстройства), подкреплял соответствующие этой роли заявления (свои и/или чужие) целенаправленными действиями (если, конечно, он не был схвачен сразу после «объявления» о себе), выстраивал своё дальнейшее поведение так, чтобы оправдывать ожидания поверивших ему людей, пусть даже он общался с ними нерегулярно и тайно. При этом он либо вообще не отрекался от вновь принятой роли, либо делал это лишь под принуждением – со стороны окружающих или официальных властей.

     В-третьих, самозванец – это индивид, чьи заявления и притязания были признаны в целом недостоверными и необоснованными, причём признаны в качестве таковых как современниками, так и потомками (историками); это человек, который, даже убедив на время какую-то часть людей, в конце концов был разоблачён как обманщик (неважно – при жизни или после его смерти).

     В-четвёртых, чтобы слыть самозванцем, человек обязан воспринимать себя в новом качестве и/или так восприниматься другими не «в шутку», а «всерьёз», не в игровой ситуации, а в обычной, повседневной жизни.

     В-пятых, человек может считаться самозванцем, если он претендует на статус, входящий в число привычных для данного общества или хотя бы в число известных и принципиально возможных, с точки зрения представителей данного социума, если он прилагает к себе эпитеты, не вызывающие недоумения или смеха у окружающих. Иначе говоря, самозванцем является только тот, кто стремится (хотя бы мысленно) вписаться в наличную социальную структуру, найти себе место в данном обществе.

     Теперь надо сформулировать критерии для определения самозванца монаршего уровня.

     Вообще монарх – это: 1) лицо знатного происхождения, 2) носитель харизмы, а значит, человек, чьи помыслы, поступки и моральный облик если не сакрализуются, то идеализируются или