О. Г. УСЕНКО

ИЗУЧЕНИЕ РОССИЙСКОГО МОНАРХИЧЕСКОГО САМОЗВАНЧЕСТВА: “ЛОВУШКИ”, ПРОБЛЕМЫ, ПЕРСПЕКТИВЫ

     Научное изучение российского монархического самозванчества началось ещё в середине XIX в. К сегодняшнему дню накоплен обширный фактический материал, имеются обобщающие работы по теме[1]. Однако дальнейший прогресс, на мой взгляд, уже невозможен без критического анализа тех элементов познавательной деятельности, которые не зависят от воли отдельного исследователя, а даны ему объективно и являются априорными.

     Прежде всего имеются в виду “ловушки” – когнитивные ситуации, которые выглядят нормальными, но на самом деле заставляют исследователя двигаться в неверном направлении.

     Так, существует историографическая “ловушка” – наличие в литературе “мнимых самозванцев”. Речь идёт, во-первых, о лицах, отнесённых к лжемонархам  по ошибке (на самом деле они не меняли своего настоящего имени и/или статуса и даже не заявляли о желании это сделать). Таковых не менее 11 человек: Иван Заруцкий[2]; сын Марины Мнишек Иван[3]; султан Мурат, сын каракалпакского хана Кучука (союзник восставших башкир в 1707–1708 гг.)[4]; Артамон Чевычелов[5]; житель Каргопольского уезда Иван Михайлов[6]; трое пугачёвцев – Пётр Евсевьев (Евстифеев, Евсигнеев), Яков Иванов, “разбойник Фирска”[7]; две скопческие “богородицы” – Анна Софоновна Попова и Акулина Ивановна[8]; Пётр Хрипунов (Головенко)[9].

     Во-вторых, у некоторых реальных самозванцев имеются, образно говоря, “клоны под маской”. Например, в литературе фигурирует “царевич Иван Дмитриевич, сын Марины Мнишек”, осуждённый на смерть при Алексее Михайловиче[10]; на самом деле, как показывает проверка, это был Тимофей Акиндинов (Анкудинов)[11]. У Гаврилы Кремнева, выдававшего себя за Петра III[12], оказались даже два “клона под маской”: он упоминается в литературе и как “воронежский сапожник”, действовавший в конце 1760-х гг., и как неизвестный самозванец, объявившийся “близ Крыма” в 1770 г.[13]

     В-третьих, среди самозванцев присутствуют “фантомы” – целиком вымышленные лица. Это, например, некий “гусарский вахмистр”, якобы выдававший себя за Петра III на Украине в 1764 г.[14] На самом деле этот образ был порождён слухами, зафиксированными в деле Николая Колченко[15]. Ещё один мифический Лжепётр III – это “Григорий Рябов”[16].

     Существуют и публикаторские “ловушки”, под которыми я разумею многочисленные пропуски, искажения и существенные ошибки в опубликованных источниках (прежде всего в досоветских изданиях). Примером служат напечатанные П. А. Кулишом документальные материалы о “турецком султане Ахии”. При публикации оказались перепутанными некоторые страницы, появились редакторские вставки, а в некоторых местах источники, наоборот, были сокращены за счёт отдельных слов, словосочетаний, предложений и даже абзацев, многие имена собственные и термины были искажены[17]. Нечто подобное, хотя и в меньшей степени, присуще публикациям документов, относящихся к Ивану Васильеву, который считал себя сыном Ивана Грозного[18].

     Если говорить о проблемах, с которыми сталкивается любой исследователь российского монархического самозванчества, то их

можно поделить на терминологические, эвристические и методологические.

      Даже в среде носителей русского языка существует опасность некорректной коммуникации из-за мнимой, иллюзорной понятности слов “самозванец”, “самозванство”, “самозванчество”, “самозванщина” и как следствие – из-за отсутствия чётких определений у этих терминов.

     Если посмотреть справочную литературу на русском языке, то сутью понятия “самозванец” оказывается вот что: человек являет себя окружающим в качестве носителя нового имени и/или статуса, взятого им произвольно, без санкции окружающих[19]. Но на этой почве учёные расходятся: одним из них для отнесения человека к самозванцам достаточно лишь сказанных им слов – публичного притязания на не принадлежащие ему имя и/или статус[20], другим же авторам слов мало – нужны ещё и целенаправленные действия со стороны индивида, подкрепляющие сказанное им[21].

     Термин “самозванщина” использовался в основном до 30-х гг. ХХ в. Им  обозначали как цепочку народных выступлений в поддержку самозванцев, так и единичное, но массовое движение протеста под предводительством  удачливого лжемонарха – такого, например, как Лжедмитрий I или Емельян Пугачёв. При этом авторы, употреблявшие данный термин, иногда заменяли его словом “самозванство”[22].

     “Самозванство” – самый популярный термин, причём он используется для обозначения не только помыслов и поступков собственно самозванцев, но также взглядов и действий их сторонников, отношений между лжемонархами и окружающими[23]. Однако для тех же целей некоторые исследователи применяют понятие “самозванчество”[24].

     Хотя мало кто считает все эти термины синонимами, всё равно они оказываются таковыми, ибо их применяют и тогда, когда в центре внимания – индивид (самозванец), и тогда, когда рассматривается общественная реакция на его действия.

     Терминологическая проблема существует и в ситуации, когда общаются носители русского и других языков.

     В первую очередь это связано с уникальностью слова “самозванец”. Оно родилось в начале XVII в. и сначала было именем нарицательным (обозначало Лжедмитрия I), а потом превратилось в обобщающее понятие, получив распространение не только в русском, но и в других славянских языках. За пределами этого ареала адекватных соответствий слову “самозванец” нет[25]. Например, К. С. Ингерфлом замечает, что уже сам перевод русского термина приводит к искажению его смысла, поэтому он предпочитает калькировать слово “самозванец” и заменяет его неологизмом “un auto-nommé”[26].

     Кроме того, у иностранных терминов, аналогичных русскому “самозванец”, имеются особые смыслы (коннотации).

     В литературе, изданной за пределами России, понятие “самозванец” передаётся либо с помощью эпитетов, маркирующих обман и обманщика, либо с помощью слов, обозначающих человека, который посягает на то, что ему (пока) не принадлежит.

     Например, указанному понятию соответствует в немецком языке более узкое по значению слово “узурпатор” (der Usurpator), а термин “самозваный” передаётся или конкретным словом с приставкой “псевдо-” (Pseudo-), или прилагательным “ложный” (falsche), или просто “калькируется” (selbsternannt).

      Сходным образом в английском и французском языках для передачи понятия “самозванец” употребляются как описательные

средства – приставка pseudo- (в обоих языках), прилагательное false (англ.) или faux (фр.), так и специальные термины: a pretendent, a pretender (англ.), un prétendant (фр.) – с общим значением “притворщик; претендент на трон”; a claimant, a claimer (англ.), имеющие значение “предъявляющий права, претендент; истец”; an impostor (англ.), un imposteur (фр.), означающие прежде всего лжеца, обманщика и лишь во вторую очередь – человека, выдающего себя за другое лицо.

     При этом у разных авторов перечисленные выше термины могут обретать различные смысловые оттенки и даже существенно различаться.

      Так, Д. Филд считает, что “a pretender” – это человек, притязающий на престол в обход правил наследования, благодаря которым правящий монарх взошёл на трон и которых придерживается (примером служит Екатерина II). “An impostor” же выдаёт себя за того, кто, с точки зрения общепринятых правил наследования, был бы легитимным правителем.[27]

     Наоборот, М. Перри полагает, что “an impostor” более соответствует русскому понятию “самозванец”, нежели “a pretender”[28]. Но согласно устоявшейся традиции она употребляет оба слова, когда речь идёт о человеке, ложно принявшем имя и титул монарха[29].

     Нельзя не отметить и отсутствие прямых соответствий русским терминам “самозванство”, “самозванчество” и “самозванщина” при наличии, однако, функционально аналогичных терминов, которые то разводятся, то воспринимаются как синонимы и при этом используются для маркировки жизнедеятельности не только самозванца, но и тех, кто вошёл с ним в контакт или слышал о нём.

     Например, во французской литературе используются слова “une imposture” и “une prétention”[30]. Особняком опять же стоит

К. С. Ингерфлом, заменяющий термины “самозванство” и “самозванчество” одним неологизмом “une auto-nomination”[31].

     В англоязычной литературе употребляются термины “an imposture”, “a pretension”, “a pretence”, “a pretendership”, “a pretenderism”, “a phenomenon of pretence”, “a pretender phenomenon”, “a pretender movement”[32]. При этом Д. Филд разводит понятия “a pretendership” и “an imposture”, лишь последнее относя к феномену самозванства/самозванчества[33].

     Эвристические проблемы связаны с выявлением и сбором первичных данных по интересующей нас теме.

     Главная трудность обусловлена распылённостью архивных материалов – как на международном уровне, так и внутри России.

     К примеру, документы о “султане Ахии” остались не только в России, но и, по всей видимости, в Нидерландах, Франции, Италии, Австрии, Польше и, возможно, Чехии[34]. Неизвестные материалы о жизни и похождениях Мануила Дербинского, по идее, должны быть в архивах Польши[35], а о жизни Бризасье – в архивах Франции и опять же, возможно, Польши[36]. Думается, что заезжавшие в Россию арабские “принцы” оставили архивные следы в Италии, Франции, Австрии, Чехии, Германии, Швеции, Польше, Турции, Нидерландах[37]. Документы о Гавриле Кремневе хранятся и в Москве, и в украинском Харькове[38].

     Даже в России дела о самозванцах распылены по многим архивам. Из московских следует назвать Российский государственный архив древних актов (РГАДА), Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА), Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). В Санкт-Петербурге это Российский государственный исторический архив (РГИА). Материалы о некоторых лжемонархах второй

половины XVIII в. хранятся и в областных архивах – например, в Омске[39] и Ростове-на-Дону[40].

     Но и в отдельных российских архивах чаще всего дела о самозванцах  рассредоточены по разным фондам, причём “прячутся” среди сотен и даже тысяч дел, а описи далеко не всегда помогают в их поиске. В связи с этим хочу поделиться личным опытом и привести список фондов, где мне попадались документы, имеющие отношение к заявленной теме.

     РГАДА: ф. 6 (Уголовные дела по государственным преступлениям и событиям особой важности); ф. 7 (Дела Преображенского приказа и Тайной канцелярии), оп. 1, 2, 3; ф. 24 (Сибирский приказ и управление Сибирью), оп. 1; ф. 124 (Малороссийские дела), оп. 1, 3, 4; ф. 141 (Приказные дела старых лет), оп. 3, 5; ф. 149 (Дела о самозванцах и письма  Лжедмитрия I); ф. 159 (Приказные дела новой разборки), оп. 2, ч. 2; ф. 199 (Портфели Г. Ф. Миллера), оп. 2; ф. 210 (Разрядный приказ), оп. 12, 13, 14; ф. 214 (Сибирский приказ), оп. 1,ч. 5; оп. 3; ф. 229 (Малороссийский приказ), оп. 2; ф. 248 (Сенат и его учреждения), оп. 3, 113; ф. 349 (Московская контора тайных розыскных дел), оп. 1, 2, 3; ф. 371 (Преображенский и Семёновский приказы), оп. 1,ч. 1; оп. 2; ф.1274 (Архив Паниных-Блудовых), оп. 1, ч. 1.

     АВПРИ: ф. 2 (Внутренние коллежские дела), оп. 2/1, 2/6; ф. 9 (Дела о выездах иностранцев в Россию), оп. 9/1; ф. 13 (Письма и прошения разных лиц на высочайшее имя и высоким особам на русском языке), оп. 13/2; ф. 14 (Письма и прошения разных лиц на высочайшее имя и высоким особам на иностранных языках), оп. 14/1; ф. 15 (Приказные дела новых лет), оп. 15/3; ф. 32 (Сношения России с Австрией), оп. 6; ф. 33 (Венская миссия), оп. 2; ф. 41 (Сношения России с Венецией), оп. 3; ф. 53 (Сношения России с

Данией), оп. 1; ф. 54 (Копенгагенская миссия), оп. 1; ф. 56 (Сношения России с Индией), оп. 1; ф. 75 (Регенсбургская миссия), оп. 1; ф. 83 (Сношения России с Имперским собранием), оп. 83/2; ф. 86 (Сношения России с Сербией и Славонией), оп. 86/1; ф. 89 (Сношения России с Турцией), оп. 89/1, 8; ф. 95 (Сношения России с Черногорией), оп. 95/1; ф. 105 (Арабские дела), оп. 105/1; ф. 122 (Киргиз-кайсацкие дела), оп. 122/1, 122/3; ф. 124 (Малороссийские дела), оп. 124/1.

     РГВИА: ф. 8 (Генерал-аудиторская экспедиция Канцелярии Военной коллегии), оп. 1/89, 5/94; ф. 20 (Военная экспедиция Военной коллегии), оп. 1/47; ф. 44 (Румянцев П. А.), оп. 1/193; ф. 52 (Потёмкин Г. А.), оп. 1/194.

     Наконец, на уровне эвристики проблемой видится разрозненность исследователей в разных странах, из-за чего многие публикации по теме оказываются для некоторых учёных недоступными или же обмен информацией происходит с большим опозданием.

     Что касается методологических проблем, то они возникают уже на стадии первичной  обработки собранных материалов, когда источники изучаются применительно к отдельным персонажам.

     Так, имеет место разнобой при отсеве лишнего фактического материала. Виной тому прежде всего отсутствие чёткой дефиниции у ключевого понятия “российский лжемонарх”.

     Широко распространено мнение, что индивид превращается в лжемонарха уже тогда, когда именует себя титулом или эпитетом, который в массовом сознании увязывается с верховным правителем или членом его фамилии, т. е. публично заявляет о своих притязаниях на высочайший статус[41]. Однако это мнение лишь на первый взгляд кажется бесспорным[42] – особенно если учесть,

что российское законодательство XVII–XIX вв. отличало “самозванца” от человека, повинного в произнесении “непристойных речей”. Речь идёт о словах, которые быстро забывались или дезавуировались тем, кто их произносил, и не подкреплялись никакими действиями с его стороны для утверждения себя в той роли, которую он вроде бы только что принял[43].

     Подавляющее большинство работ по интересующей нас теме базируются на постулате, что “российское” тождественно “русскому” или хотя бы “славянскому”. Между тем нельзя игнорировать сведения о живших в России самозванцах неславянского происхождения и/или нехристианского вероисповедания – помимо уже называвшихся арабских “принцев” можно вспомнить Хаску Ваносова[44] и Карасакала[45].

     С другой стороны, часть авторов причисляет к “российским/русским” самозванцам и тех, которые действовали за пределами Российского государства, но своими притязаниями были непосредственно с ним связаны – претендовали на царский трон или на родство с тем, кто его занимал[46].

     Далее, существует априорное деление самозванцев на, так сказать, “полноценных” и “неполноценных”.

     Одним из критериев подобной сегрегации выступает их “значительность”. Издавна интерес вызывают главным образом участники движений социального протеста. Сообразно с этим деяния российских лжемонархов и их сторонников трактуются как проявление анархии или же как сознательная борьба за власть. Рождённое ещё в XIX в. утверждение, что самозванчество – это форма социального протеста, стало в СССР фактически догмой. И хотя господство так называемой “марксистско-ленинской идеологии” сошло на нет, ряд российских историков по-прежнему предпочитают

не замечать лжемонархов, остававшихся в стороне от волнений, бунтов и восстаний.

     “Кандидаты в самозванцы” изначально делятся также на “психически здоровых” и “больных”, причём последние чаще всего остаются за рамками исследования. При этом авторы не излагают критериев подобной сегрегации; можно даже предположить, что эти критерии просто не сформулированы[47].

     Указанный подход, по сути, антиисторичен, ибо исследователи не учитывают социокультурной относительности представлений о психической норме. К тому же сведения источников чаще всего не позволяют сделать однозначный вывод о психическом состоянии интересующего нас лица[48]. Однако нельзя полностью доверять и современникам самозванца, когда речь идёт об оценке его психического состояния. В России XVII–XVIII вв. доказательствами сумасшествия были нечленораздельная и несвязная речь, озирание по сторонам, беспричинный смех, крики, драчливость, срывание с себя одежды и т. п. Если же речь и поведение человека внешне подозрений не вызывали, то его могли отнести к нормальным, пусть даже его речи, на наш взгляд, были чистой ахинеей[49].

     Помимо этого, одни авторы уверены, что переход в самозванцы совершается на трезвую голову и в результате осознанного решения[50]. Другие полагают, что самозванцем вполне можно стать и пребывать в состоянии аффекта и/или алкогольного опьянения. Но и в этом случае лицам, повинным лишь в “пьяной болтовне”, внимание уделяется редко[51]. Кроме того, в литературе господствует постулат, что лжемонарх играет свою роль всерьёз. Однако для ряда авторов самозванческой оказывается и роль главного персонажа некоторых фольклорных игр – например, “игры в царя”[52].

     Наконец, и “полноценных” самозванцев исследователи делят на группы, но без чётко сформулированных критериев. Учёные говорят о “светском” и “религиозном” самозванчестве, о “нижнем (народном)” и “верхнем”, выделяют среди лжемонархов сознательных обманщиков и тех, кто искренне заблуждался на свой счёт. “Обманщики”, в свою очередь, делятся на “авантюристов” (корыстолюбцев) и “народных заступников”[53]. И всё же такая типология на поверку оказывается недостаточно продуманной и чёткой.

     На стадии вторичной обработки собранных материалов (при сравнении самозванцев и обобщении имеющихся данных) главная проблема – это отсутствие общепринятой схемы или алгоритма всестороннего осмысления интересующего нас феномена. Из-за этого в работах, посвящённых российскому монархическому самозванчеству, описание и повествование преобладают над анализом и обобщением.

     Эта ситуация также обусловлена значительными различиями в объёме и структуре фактических данных о тех или иных самозванцах.

     Об одних лжемонархах вся известная нам информация не превышает нескольких строк, о других же написаны десятки, сотни и тысячи страниц. Многие самозванцы были одиночками, другие могли похвастаться лишь несколькими сторонниками, третьи вели за собой десятки и даже сотни людей, некоторые сумели привлечь на свою сторону десятки тысяч, а кое-кому довелось и восседать на троне. Одни самозванцы пребывали в своей мифической ипостаси несколько часов, другие – дни, недели, месяцы, третьи же не выходили из образа годами и даже десятилетиями. Одни преследовались государством, другие воспринимались как безобидные, а отдельным счастливчикам власти даже оказывали

некоторую материальную поддержку. Для одних самозванство было единичным актом, другие же примеряли на себя разные образы или принимали одну и ту же мифическую ипостась по два раза.

     Теперь поговорим о перспективах изучения заявленной темы. Во-первых, следует выявлять “мнимых самозванцев”, а также ошибки в опубликованных источниках (на основе их сличения с оригиналами). Во-вторых, нужно продолжать архивные разыскания. Возможны открытия не только новых фактов об уже известных лицах, но и выявление новых, ещё не известных лжемонархов.

     Одно из направлений поисков определяется при формулировке ответа на вопрос: где рассматривались дела о государственных преступлениях после упразднения Преображенского приказа и до учреждения Тайной канцелярии (1729 – март 1731 гг.)? Видимо, эти дела нужно искать в фондах Верховного тайного совета и Сената[54].

     Желательны разыскания и в фондах, где отложились документы из Кабинета Её Императорского Величества (ноябрь 1731 – декабрь 1741[55]). Дело в том, что 6 ноября 1731 г. Анна Иоанновна именным указом в Сенат повелела передать в Кабинет реестры всех судебных дел, производившихся в Сенате, Синоде, коллегиях, канцеляриях и приказах, а также впредь предоставлять подобные реестры ежемесячно[56]. Известны по крайней мере десять самозванцев, чью судьбу в той или иной степени решали кабинет-министры[57].

     В-третьих, желательна дальнейшая интеграция специалистов по заявленной теме, представляющих разные страны и разные гуманитарные дисциплины. Этому, например, могло бы способствовать издание альманаха по истории самозванчества вообще и российского в частности.

     В-четвёртых, дальнейшее постижение интересующего нас феномена зависит и от установления консенсуса между исследователями относительно решения перечисленных выше проблем в сфере терминологии и методологии. Мои соображения на этот счёт следующие.

     Наиболее корректным и функциональным видится такое определение понятия “самозванец”:

     1) это дееспособный и правоспособный индивид, который знающим его людям открыто (словесно или письменно) заявлял сам, или давал понять намёками, или убеждал их чужими устами, что он не тот, за кого его принимают, и выдавал себя за носителя иного, нежели в действительности, имени и/или статуса, а от людей, не знакомых с ним, скрывал свои истинные биографические данные или искажал их, играя новую роль (неважно – взятую вследствие заранее обдуманного плана или спонтанной реакции окружающих); и всё это он делал прежде всего ради того, чтобы лично пользоваться плодами своих усилий;

     2) это индивид, который, начав однажды играть новую социальную роль (даже если она была принята им под принуждением или в состоянии опьянения, аффекта, душевного расстройства), подкреплял соответствующие этой роли заявления (свои и/или чужие) целенаправленными действиями – до момента публичного отказа от новой ипостаси или до своей смерти; который выстраивал своё дальнейшее поведение так, чтобы оправдывать ожидания поверивших ему людей, пусть даже он общался с ними нерегулярно и тайно;

     3) это индивид, который притязал на новый статус, объективно не имея на то никаких прав, причём его заявления были признаны в целом недостоверными и необоснованными – как современниками,

так и потомками (историками); это человек, который, даже убедив на время какую-то часть людей, в конце концов был разоблачён как обманщик (неважно – при жизни или после его смерти);

     4) это человек, воспринимавший себя в новом качестве и/или так воспринимавшийся другими не “в шутку”, а “всерьёз”, не в игровой ситуации, а в обычной, повседневной жизни;

     5) это индивид, который претендовал на статус, входивший в число привычных или хотя бы известных и принципиально возможных для данного общества; это человек, прилагавший к себе эпитеты, не вызывавшие недоумения или смеха у окружающих, т. е. стремившийся (хотя бы мысленно) вписаться в наличную социальную структуру, найти себе место в ней[58].

     Имеет смысл ввести термин “псевдосамозванец” – для обозначения, к примеру, лица, которое стали воспринимать в новом качестве после его смерти[59], а также индивида, которого с детства воспитывали как царевича, который верил в своё высокое происхождение и не имел опыта “домифического” бытия[60]. Данный термин применим и к человеку, который под видом другого лица вводит в заблуждение окружающих на короткое время, причём не стремится извлечь из этого практическую выгоду лично для себя, а если и стремится, то выгоду видит лишь в том, чтобы более комфортно существовать в своём привычном статусе или навредить иному лицу – тому, за кого себя выдаёт[61].

      Можно вспомнить подьячего М. Шошина, который в 1689 г. под видом боярина Льва Нарышкина объезжал по ночам стрелецкие караулы в Москве, намеренно раздражая и оскорбляя служилых людей. Он отнюдь не собирался круто менять свою жизнь, его задача была проста – вызвать гнев у стрельцов и направить его на Л. Нарышкина[62].

     Другой вариант “псевдосамозванца” представлен солдатом В. Долгополовым, который в 1756 г., “желая отбыть себе... плетми наказанья”, объявил командиру: “Ну ин де пусть я буду царскаго поколения”[63].

     К российским самозванцам, на мой взгляд, относятся лишь лица, которые, будучи на свободе и при этом в мифической ипостаси, находились: 1) на территории Российской империи (в её границах на тот момент времени), т. е. или родились там, или приехали из-за границы по своей воле (не были привезены под стражей); 2) за пределами Российской империи, но на корабле под российским флагом (территория корабля считается частью территории той страны, к порту которой он приписан) или же в составе российских сухопутных войск, выполнявших задачи, поставленные царским правительством.

     Под “самозванством” предлагается разуметь мысли, чувства и действия индивида, решившего взять новое имя и/или статус – от момента, когда у него появилась идея изменить свою жизнь, до его саморазоблачения (публичного признания, что его подлинной ипостасью является та, что привычна для большинства знающих его людей и/или санкционирована властями).

     Первая демонстрация индивидом своей мифической ипостаси другим людям обозначается термином “проявление”. В ходе этого события скрытое (латентное) самозванство уступает место явному, вследствие чего и рождается собственно самозванец. “Проявление” могло быть очным (самозванец объявлял о себе лично или молча шёл на поводу у тех, кто ошибочно принимал его за носителя высочайшего статуса) и заочным (“разглашение” о себе с помощью писем). Оно могло происходить и в соответствии с планами самозванца, и случайно, даже вопреки его воле.

     Самозванство также можно поделить на “именное” и “статусное”. Последнее – это не санкционированное официальной властью притязание индивида на новую социальную позицию, которое, однако, не сопровождается его отказом от своей истинной биографии и привычного для всех прозвания. “Именное” же самозванство имеет место тогда, когда человек не только самовольно получает новый статус, но и берёт имя реального лица (здравствующего или покойного). “Именное” самозванство всегда опирается на “статусное”, но не наоборот.

     “Самозванщина” – это совокупность отношений между самозванцем и его сторонниками (если таковые имеются) и/или сочувствующими ему. Сторонники – те лица, которые помогали самозванцу в его мифической ипостаси словом и/или делом, выказывали ему знаки уважения в соответствии с его новым статусом, укрывали от властей и даже защищали его. Сочувствующие – те, кто не помогали ему и не выказывали уважения, но в то же время не пытались его схватить и выдать властям, не доносили на него. Самозванщина может родиться лишь после “проявления”. Она прекращается тогда, когда от самозванца публично отрекается последний сподвижник или сочувствующий.

     Для обозначения диалектического единства двух указанных феноменов – “самозванства” и “самозванщины” – предлагается термин “самозванчество”.

     Критерии зачисления индивида в категорию “лжемонархов (самозванцев монархического типа)” представляются такими: 1) публичное притязание на статус представителя монаршей  фамилии (причём не важно, берёт ли он имя реального исторического лица или просто называется “царём”, “царским братом”, “женихом государыни”, “земным богом”, “будущим императором”

и т. п.); 2) стремление получить соответствующие новому статусу властные полномочия: либо добиться признания со стороны официальных властей и даже инкорпорироваться в государственную структуру, либо создать свою собственную, автономную сферу властвования – сформировать группу сторонников и добиться того, чтобы они беспрекословно его слушались, т. е. вели себя как его “подданные”.

     При этом надо полагать, что монарх – это не просто лицо знатного происхождения и правитель (ныне действующий или бывший) отдельного государства, хотя бы частично сохраняющего свой суверенитет, но и носитель харизмы, т. е. человек, чьи помыслы, поступки и моральный облик если не сакрализуются, то идеализируются окружающими. Правитель, передавший власть преемнику, сохраняет статус монарха. Сохраняет его и властитель в изгнании, но лишь до тех пор, пока не поступит на службу к другому правителю или его бывшее владение не перестанет быть государством.

     В состав монаршей фамилии, помимо собственно правителя, следует включать: 1) его ближайших кровных родственников – родителей, братьев и сестёр, сыновей и дочерей, племянников и племянниц, внуков (причём не важно – “законные” они или нет), 2) людей, вступивших или официально готовящихся вступить в брак с ним и его указанными выше родичами, 3) свойственников монарха, т. е. ближайших кровных родственников тех лиц, с кем он или кто-то из его близких породнился.

     Мои предложения методологического характера таковы.

     1. К исследовательским постулатам нужн