в глазах казаков было уже не таким безусловным, как ранее. В соответствии с царскими грамотами войсковая администрация официально признала, что на Дону могут жить законным образом лишь те, кто пришёл сюда до 1695 г. Распоряжения из Черкасска (например, “заимные грамоты”) запрещали казакам принимать беглых[47].

     Конечно, “новопришлые” проникали в ряды казаков, но в случае “сыска” они далеко не всегда могли рассчитывать на заступничество со стороны “Войска”. Более того, в мае 1707 г. черкасские старшины сами провели сыск в верховых городках, результатом которого стала высылка 30 семей “новопришлых” в Валуйки[48]. Рядовое казачество не одобряло потакания “боярам” и зачастую вступало в конфликты с казацкой верхушкой, когда речь заходила о выдаче беглых[49]. Соответственно войсковой администрации приходилось лавировать, не усердствовать особо при выполнении запретительных указов. Это привело к тому, что Пётр I, не полагаясь на казачье начальство, стал посылать специальные команды для сыска беглых.

     Впервые такая команда появилась на Дону в 1703 г. Стольникам М. Кологривову и М. Пушкину царским указом было предписано по всем верховым городкам до Паншина “у атаманов и казаков взять сказки, сколь давно те городки почались и сколь давно те казаки пришли...” Тех, кто пришёл на Дон до 1695 r , но не участвовал в Азовских походах, повелевалось переселить на почтовый тракт Валуйки — Азов. Что касается “новопришлых”, то их ждало возвращение “в те ж городы, откуда они пришли”, а каждого десятого из них — азовская каторга[50].

     Казаки не стали препятствовать стольникам, ибо те приехали “по великого государя указу и по грамотам ис Посольского приказу”. Но сыск оказался безрезультатным. В 50 городках посланники “не изъехали ни одного человека”, который бы оказался “новопришлым”. Повсюду казаки, давая “скаски за руками под смертной казнью”, говорили, что “новопришлых” среди них нет, а неучаствовавшие в Азовских походах уже переселены туда, куда нужно[51].

     Объяснить всё это можно только тем, что казаки говорили неправду, а войсковая администрация их покрывала. Но почему “Войско” заняло такую позицию? Насколько можно судить, оно обнаружило “законные” основания для саботажа сыска. Во-первых, тех казаков, кто не был в Азовских походах, оправдывала донская традиция: “по древней обыкности в те азовские походы изо всех городов от 3-х ходило по 2 человека, а третий из жребья оставлен был для обережи неприятельского в городках. И многие де те остальцы были ис таких людей, которые пришли к ним на Дон с Руси издавно, до тех азовских походов, а иные тех казацких городков и уроженцы, а не такие, что которые вновь пришлые”. Во-вторых, черкасская администрация вспомнила о полученных ранее грамотах, согласно которым людей, осевших на Дону между 1695 и 1700 г., надо было “поселить по двум дорогам от Рыбного и от Волуйки к Азову и к Троецкому. И по тем грамотам на указных местех те казаки поселены, и естьли де тех в Русь ныне высылать, и у них де на Дону на указных местех не останетца жить ни единого человека”. Таким образом, казаки намекали на возможное причинение ущерба интересам великого государя. В-третьих, на позицию войсковой администрации повлияло и “великое сумнение” среди верховых казаков, которые посчитали, “что есть на них .. некакой его, государев, гнев”, раз “ниже Паншина те стольники в городках их, казацких, никого не переписывают”. Брожение в верховьях Дона было вызвано и тем, что сыщики переписывали по имени “не токмо новопришлых..., но и старожильцов”, не доверяя казачьим “скаскам”[52].

     Второе столкновение донцов и “сыщиков” произошло в июле 1704 г. Из Воронежа на р. Богучар был послан майор Д. С. Шанкеев с 50 солдатами “искать новопришлых людей, которых де городов люди приписаны х корабелному делу”. Правда, в наказе майору не уточнялось, кого следует считать “новопришлым”. Быть может, поэтому, приехав в Богучарский городок, он стал высылать всех казаков подряд. Войсковая администрация сочла действия Д. Шанкеева беззаконными, ибо он поступал “без указу великого государя и без нашего войскового ведома”, а богучарские казаки, наоборот, поселены “по его, великого государя, указу именному и по грамоте ис Посольского приказу”. Кроме того, майора предупредили: “без нашего войскового ведома тебе, хотя б и с указом великого государя, с той реки Бугучару казаков наших в Русь ссылать и побивать с того места не за что”[53].

     Таким образом, факт сыска беглых сам по себе донских казаков к восстанию не толкал. Войско Донское находило вполне легальные способы помешать сыщикам. И действительно, в обоих случаях были основания считать появление сыщиков если не произволом со стороны отдельных “бояр”, то по крайней мере курьёзом, вызванным “неполадками” в государственной машине. Причём в обоих случаях казаки, ставшие жертвами приезжих чиновников, себя защищали не с оружием в руках, не нападением на сыщиков, а посредством апелляции в Черкасск, после чего в дело вступала войсковая администрация: “обидчикам” направлялся протест и посылалась жалоба царю.

     В целом анализ источников показывает, что те 10 лет, которые составили канун булавинского восстания, донские казаки вели себя лояльно по отношению к царю, чей авторитет в их глазах оставался весьма высоким. Недовольство же, которое накапливалось у казаков, теряющих свои исконные права, обращалось лишь против “бояр” — правительства, придворных и воевод соседних с Доном городов. При этом до осени 1707 г. желание взяться за оружие возникло у донцов только дважды, и оба раза это желание не было связано с появлением “сыщиков” на Дону. Чем же тогда объяснить, что 8 октября 1707 г. восстание всё-таки вспыхнуло?

     Поскольку выступление под предводительством К. А. Булавина началось нападением на сыскной отряд Ю. В. Долгорукого, можно предположить, что либо в самом характере сыска было нечто экстраординарное, либо сыск был вполне “обычным”, но ситуация, в которой он проходил, кардинально отличалась от ситуации предшествующих лет. Посмотрим, какой из этих вариантов ближе к истине.

     Царским указом от 6 июля подполковнику Ю. В. Долгорукому предписывалось “во всех казачьих городках” людей, пришедших после 1695 г., высылать на старые места жительства “за провожатыми”, а “воров и забойцов” отослать в Азов или Москву. Кроме того, указывалось провести розыск “налогов и обид”, которые потерпели изюмцы от донских казаков, а также выяснить, почему А. Горчакову не дали описать бахмутские солеварни и кто в этом виноват[54]. О

миссии Ю. Долгорукого сообщила “Войску” царская грамота, присланная “из военного походу из Люблина”. В соответствии с ней в помощь князю отрядили 5 “знатных старшин”, снабжённых “войсковыми послушными письмами” к станичным атаманам и казакам. Вдобавок по всем верховым городкам были разосланы войсковые предписания, “чтоб ис тех городков казаки до приезду ево, полковникова, и их, донских старшин, никто никуда не розъезжались. А как они приедут, и им бы быть во всём послушным”[55].

     Чем объяснить предупредительность войскового атамана и старшин? Во-первых, возможно, личным знакомством с князем, который служил в Таганроге, где у некоторых черкасских казаков были торговые бани[56]. Во-вторых, услужливость “войска” было ответом на уступку Ю. Долгорукого, который не стал упорствовать, чтобы его отряд впустили в Черкасск для проведения сыска[57]. В-третьих, войсковая администрация не смела препятствовать воли монарха.

     Многие исследователи пишут о жестокости и даже изуверстве сыщиков, которые-де жгли городки, пытали и били кнутом казаков, отрезали им губы и носы и т. п. Однако эти обвинения в адрес князя и его подручных формулируются лишь в мае 1708 г., — их выдвигает К. Булавин в письмах к запорожским и кубанским казакам. Причём в обоих случаях Ю. Долгорукий упоминается вместе с “неправыми старшинами”[58].

     Всесторонний анализ источников не позволяет сделать вывод о чрезмерной жестокости сыщиков, перешедшей, по понятиям того времени, пределы допустимого. Если говорить о наказании кнутом, то подобная мера по отношению к “новопришлым” предписывалась ещё указом 1703 г. хотя тогда не применялась[59]. Однако видеть здесь жестокость может лишь тот, кто не знает, что по войсковому праву за утайку “новопришлых” полагалась смертная казнь. Что же до разорения городков, насилия над казаками и их семьями, то всё это делали не солдаты во главе с Ю. Долгоруким, а карательные войска, ведомые старшинами, помогавшими князю при сыске, уже после разгрома сыскного отряда, после начала булавинского восстания. Об этом свидетельствуют как документальные материалы, так и письма самого К. Булавина[60].

     Итак, в самом характере сыска не было чего-то сверхординарного. Остаётся признать, что если отряд Ю. Долгорукого был-таки уничтожен, то причина этого кроется во внешних (по отношению к действиям сыщиков) моментах, что всё решила ситуация на Дону, в которой сыск проходил.

     Прежде всего обратим внимание на то, что восставшие доказывали незаконность сыска: они подчёркивали, что Ю. Долгорукий действовал “без ведома и без совету всего их Донского Войска”[61]. На первый взгляд, это обвинение противоречит данным об участии войсковых старшин в отыскании беглых. Но все ли старшины в этом участвовали? Вся ли казачья верхушка одобрила проведение сыска?

     “Расспросные речи” казака Л. Карташа содержат упоминание о круге в Черкасске после появления близ города отряда Ю. Долгорукого, т. е. в первых числах сентября. Вот что нас интересует: “и в Черкасском де казаки в кругу говорили, чтоб побить бояр и иноземцов”; “в Черкасском де ево, князь Юрья, умышляли казаки убить и не убили для того, что их казаки есть на службе великому государю в Польше”[62].

     Тот факт, что князь был отпущен из Черкасска, да ещё в сопровождении старшин и рядовых казаков, объясняется, на наш взгляд, не только тем, что казаки боялись за судьбу своих товарищей и родственников, участвующих в Северной войне. Как известно, в начале XVIII в. войсковой круг представлял собой обычно сбор черкасских казаков под руководством старшин, которым принадлежало решающее слово[63]. Если в кругу по прибытии Ю. Долгорукого разгорелся спор, это значит, что в дискуссии со обеих сторон участвовали равноправные стороны. Иначе говоря, не только рядовые казаки выступали против сыщиков, их смерти желал кое-кто из старшин. По крайней мере один человек нам известен — это Илья Григорьев (Зерщиков). Пленный булавинец на допросе говорил, что “всё воровство и бунт от него”. В сентябре 1707 г. писарь К. Булавина читал в повстанческом кругу письмо от И. Зерщикова с призывом убить Ю. Долгорукого[64]. Повстанцы в 1708 г. говорили, что после боя под Закотенским городком (18 октября 1707 г.) К. Булавин, которого повсюду искали и за голову которого было обещано 200 руб., тайно (в одежде монаха) присутствовал в Черкасске на войсковом круге, причём об этом знал И. Зерщиков. Наконец, в одном своём письме Булавин, обращаясь к Зерщикову, называл его “батюшкой”[65].

     Почему И. Григорьев отказался потакать сыщикам и пошёл против “знатных старшин”? Дело, очевидно, в том, что он чувствовал себя оскорблённым и был недоволен своим положением. В 1700 г. И. Зерщикова избрали войсковым атаманом, но затем, по требованию Петра I, он был вынужден уступить свой пост Л. Максимову[66]. С этого времени Григорьев не входил даже в число “первых” старшин, составлявших ближайшее окружение войскового атамана.

     Получается, что К. Булавин, готовясь к нападению на отряд Ю. Долгорукого, рассматривал свои действия как справедливые и законные. За его спиной стояла часть войсковых старшин во главе с И. Зерщиковым. На переговорах с карателями 18 октября 1707 г. руководитель восставших говорил, что всё “он делал по их, донских казаков, совету, и про тот бунт ведали казаки, которые посланы были из Черкасского с ним, князь Юрьем, 5 человек”. Об этом же Булавин заявил на круге в Черкасске после его захвата в мае 1708 г.[67]

     И. Зерщиков нашёл в лице К. Булавина верного союзника потому, что последний тоже был настроен против Л. Максимова и его окружения. Во-первых, вспомним снятие Булавина с атаманства в Бахмутском городке. Во-вторых, чтобы помочь Ю. Долгорукому провести розыск по делу дьяка А. Горчакова, казачье руководство распорядилось арестовать Булавина и отослать его князю, который Северским Донцом шёл на Бахмут[68].

     Но почему Булавин не удовлетворился тем, чтобы скрыться от сыщиков, убежать, как это делали многие казаки? Зачем ему и Зерщикову нужна была смерть Ю. Долгорукого? Ведь и тот, и другой не могли не понимать, что убийство царского посланника будет расценено как выступление против самого царя, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Значит, они были уверены в том, что восстание не направлено против монарха., что их выступление превратно истолковать в глазах монарха не удастся никому.

     Вспомним теперь о круге в Черкасске после приезда сыщиков: казаки собирались побить не только “бояр”, но также “иноземцов”. Пора задать вопрос:

причём тут иностранцы? И почему среди целей и лозунгов булавинского движения была борьба с “немцами”? Почему, наконец, упоминания о “немцах” в повстанческих воззваниях постоянно коррелируют с призывами убивать “прибыльщиков”[69] — изобретателей налогов, членов специальной комиссии при Петре I[70]?

     Ответить на этот вопрос можно только в том случае, если обратить внимание на повод булавинского восстания. В России XVII–XVIII вв. поводом движений социального протеста часто служили слухи о гибели монарха от рук “изменников” или об угрозе ему со стороны “бояр”[71]. Напрашивается вывод, что и в случае с восстанием К. Булавина роль детонатора сыграли подобные слухи.

     Речи и воззвания булавинцев в марте — апреле 1708 г. пропитаны уверенностью, что восставшие “стоят за великого государя, дом пресвятой Богородицы и истинную веру”[72]. Можно подумать, что повстанцы были убеждены в том, будто жизни монарха, а также церкви и религии что-то (или кто-то) угрожает. Действительно, 6 апреля 1708 г. Л. Хохлач, один из ближайших сподвижников Булавина, в разговоре поведал, что “великого государя и государя царевича вживе нет давно, а владеют де государством бояре да прибыльщики и немцы”. Очевидно, подобные разговоры вели и другие участники движения, ибо в одном из донесений сообщалось: восставшие “говорят слова неистовые, что де их невозможно и писанию предать”[73].

     Приведём ещё ряд примеров. В марте 1708 г. повстанцы отогнали лошадей с “государева драгунского двора” под Тамбовом, считая, что теперь эти лошади “боярские, а не государевы”. Дворцовым крестьянам булавинцы говорили, “чтоб они на великого государя хлеба не сеяли, а пахали б на себя”[74]. Повстанцы обличали войскового атамана и его окружение за то, что они “реку продали бояром”[75]. В своём письме на Кубань от 27 мая 1708 г. К. Булавин сообщал: “в прошлом 1707-м году они, Лукьян с товарыщи, списывались з бояры, чтоб у нас на реке русских пришлых людей всех без остатку выслать, хто откуды пришол с первого азовского походу. И по тем их, прежде бывших старшин, з бояры письму и совету прислали они, бояре, от себя к нам на реку полковника князя Юрья Долгорукова со многими начальными людьми для того, чтоб... всю реку разорить”[76]. В других посланиях атаман восставших подчёркивал, что Л. Максимов и его помощники высылали беглых осенью 1707 г. “не против его, великого государя, указу”, жгли городки “без его, великого государя, указу”, т. е. всё время действовали, “пересоветов з бояры”[77].

     Таким образом, К. Булавин и его соратники подняли восстание потому, что были уверены в насильственной смерти Петра I и его сына. Именно поэтому казаки и голытьба не желали более терпеть произвол “бояр”, посланцем которых выглядел Ю. В. Долгорукий.  Выступление под предводительством К. Булавина, с точки зрения его инициаторов, было совершенно законным и необходимым. Главной целью движения провозглашалась месть за гибель царя и царевича, свержение с престола узурпатора — “немчина”[78].

     Как и во время других выступлений социального протеста в России XVII–XVIII вв., повод булавинского восстания определял не только главную цель, но и планы восставших, маршрут их движения. 12 октября 1707 г. в Староборовском городке К. Булавин так сформулировал перспективы восстания: “И как городки свои к себе склонят, пойдут Изюмским полком по городом и до Рыбного, и коньями и ружьём и платьем наполнятца, и пойдут в Азов и на Таганьрог, и свободят ссылочных и каторжных, которые им будут верные товарищи... И на весну, собрався, пойдут на Воронеж и до Москвы, и идучи, которые не будут к ним уклонятца, и тех станут бить”[79]. В марте — апреле 1708 г. повстанцы, собиравшиеся в верховых городках на Дону, планировали после захвата Азова и Таганрога двигаться по маршруту: Тамбов — Тула — Москва. Судя по всему, конечным этапом выступления виделся поход в Польшу[80].

     Мысли о заграничном походе были вызваны, очевидно, тем, что Пётр I в то время находился с войсками в Польше. Следовательно восставшие полагали, что смерть царя наступила именно там. Сообразно с этим в число заговорщиков против государя были включены не только “бояре” (видимо, придворные), но и “немцы” (поляки? шведы? наёмники?). Что касается “прибыльщиков”, которых восставшие “грозили разыскать... в Москве”[81], то их роль в заговоре была, скорее всего, подсобная: они должны были уморить наследника престола. Об этом свидетельствуют подмётные письма, которые находили в 1707—1709 гг. в соседнем с Доном Шацком уезде. Вот краткий пересказ одного из этих писем: “В том письме проклятой вор и еретик Александр Меншиков писал к друзьям своим, к прибылщиком, чтоб великого государя, благоверного царевича Алексея Петровича они, прибылщики, извели”[82]. Однако в Москве “злое дело” не удалось: царевич Алексей остался жив. Среди крестьян Тамбовского уезда в мае — июне 1708 г. разошлась молва: “Царевич де по Москве гуляет с донскими казаками, и как увидит на Москве которого боярина, и им, казакам, мигнёт, и они де, казаки, ухватя того боярина за руки за ноги, бросят в ров”. Новый слух лишь дополнял прежний: вместо Петра I на троне числился “подменный” царь. Крестьяне говорили: “У нас де государя ныне нет, это де не государь, что ныне владеет, да и царевич де говорит: это де мне не батюшка и не царь”[83].

     Таким образом, восстание под предводительством К. Булавина было стихийным: оно вспыхнуло без длительной предварительной подготовки. Главным фактором его возникновения оказалось не столько многолетнее недовольство донских казаков политикой правительства, сколько их стремление служить Петру I верой и правдой. Ненависть к “боярам”, коренившаяся в личном опыте казаков, прорвалась наружу лишь тогда, когда на Дон дошли слухи о гибели и подмене законного государя. Те, кто первыми узнали новость и поверили ей, составили начальную базу выступления. Можно полагать, что даже если бы осенью 1707 г. на Дону “сыщиков” и не было, восстание всё равно бы началось — повод к выступлению в этом случае не стал бы менее весомым.