О. Г. УСЕНКО

ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАСТРОЕНИЯ НА ДОНУ В 1697—1707 гг. И ПОВОД ВОССТАНИЯ К. А. БУЛАВИНА

     В исторической литературе общим местом является утверждение, что главной предпосылкой восстания К. А. Булавина была постепенная ликвидация прав и вольностей донских казаков. С конца XVII в. правительство начало распоряжаться владениями Войска Донского, вмешиваться в его внутренние дела, ограничивать жизнь и деятельность казаков различными запретами. Казаки попали в подчинение азовскому губернатору, почти потеряли право самостоятельных внешних сношений. Наконец, правительство повело решительную борьбу с исконным правом казаков не выдавать беглых с Дона.

     Одни исследователи полагают, что вызванное этой политикой раздражение казаков обращалось главным образом против правительства — “бояр”, а также против местной администрации: воевод, офицеров и чиновников[1]. Другие авторы считают, что на рубеже XVII–XVIII вв. вера донских казаков в доброту и справедливость царя оказалась подорванной, и это явилось одной из причин булавинского движения, которое по своей сути было антимонархическим. Причём в доказательство данного тезиса часто приводятся высказывания казаков, извлечённые из дел Преображенского приказа о том, что теперь “на Дону от государя тесно становится”, надо бы его схватить и перейти под власть турецкого султана, а также о том, что Пётр I — “подменный” царь[2].

     Большое внимание историки второй группы уделяют борьбе бахмутских казаков за соляные промыслы и угодья, которую они вели под предводительством К. Булавина с Изюмским слободским полком. Все авторы, изучающие историю этого конфликта, видят в нём прелюдию восстания 1707–1709 гг. Кульминационным пунктом борьбы за спорные земли являются события 1705–1706 гг., когда К. Булавин, бывший в то время атаманом Бахмутского городка, во главе отряда казаков и “голытьбы” изгнал изюмцев из угодий, разорил их постройки, а затем арестовал приехавшего из Воронежа дьяка А. Горчакова, не допустив его до описи соли и убытков, понесённых изюмцами.

     Почти все исследователи считают, что это была борьба не столько с изюмцами, сколько с правительством и даже самим царём. Причём предполагается или прямо утверждается, что и казаки так смотрели на свои действия Одни авторы, правда, аргументируют свою точку зрения лишь ссылкой на то, что бахмутские соляные промыслы были отписаны на государя[3]. Другие ссылаются также на арест дьяка А. Горчакова и на отказы казаков следовать царским указам[4].

     Между тем, есть основания сомневаться в том, что донские казаки в начале XVIII в. действительно были настроены против Петра I и что они подумывали о восстании задолго до 1707 г.

     Во-первых, ядром социально-политических представлений казачества (как и других категорий трудящихся) был “наивный монархизм”, главными чертами которого были уважительное отношение к царю и уверенность, что виновниками социальных бед являются “бояре”[5].

     Во-вторых, о лояльном отношении казаков к монарху свидетельствует анализ донского фольклора конца XVII — начала XVIII вв. Донские казаки, сослужив Петру I службу во время Азовских походов, оказались в сложном положении. Отныне путь в море “за зипунами” был им закрыт, строительство флота в Азове и Воронеже доказывало, что казачьи услуги в борьбе с “басурманами” на море больше царю не требуются. Фольклорные произведения конца XVII — начала XVIII вв. отразили чувства уныния и печали, охватившие казачество Дона. Тем не менее, в них нет ни нотки упрёка в адрес царя[6]. Нет в донском фольклоре того времени и осуждения Петра за то, что он взял в жёны “немку”. Этот поступок оправдывается тем, что якобы она была единственной, кто узнал в Петре “русского императора”, когда его корабль прибило к острову, где она жила[7]. Правда, в Азове в 1704 г. был наказан батогами солдат, который пел песню о том, как Пётр I уговаривал постричься в монастырь свою первую жену — Евдокию[8]. Но нам остаётся лишь гадать, была ли эта песня известна донским казакам.

     Таким образом, для успешного изучения петровской эпохи необходимо выяснить, чем конкретно были недовольны донские казаки в 1697–1707 гг., против кого — Петра I или “бояр” — обращалось их недовольство, сколь часто задумывались казаки о восстании в это время, наконец, каков был повод восстания К. Булавина.

     Решению поставленной задачи могут помочь хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) материалы следствий по государственным преступлениям и “Донские дела”. Главный интерес для нас представляют документы Преображенского приказа. В работе используются материалы 12 следственных дел, извлечённых из фондов 6 и 371.

Выдержки из 7 дел уже публиковались (M. М. Богословским и Н. Б. Голиковой), остальные материалы вводятся в научный оборот впервые. Впервые используются для решения поставленной задачи и “Донские дела” за 1704–1708 гг. (фонд 111).

     Прежде чем анализировать данные, полученные из доносов и “расспросных речей”, нужно решить, каковы эти источники в плане достоверности и репрезентативности.

     М. М. Богословский решил этот вопрос таким образом: доносы и “расспросные речи” нельзя считать абсолютно достоверными, часть сведений, содержащихся в них, надо рассматривать как вероятные. Подследственные могли не говорить тех слов, которые им приписываются в извете, но они могли так думать. По мнению исследователя, “оговоры отражают образ мыслей и настроение той среды, из которой они исходили”, ибо доносам не верили бы, будь они невероятны[9].

     На наш взгляд, подобный подход страдает излишней “доверчивостью”. Конечно, обвиняемые могли думать так, как об этом доносилось, но с такой же долей вероятности их могли оговорить. Почему же мы должны верить именно изветчику, а не самому обвиняемому, если последний отрицает обвинение? Далее, о какой “среде” нужно говорить, если на донских казаков поступил, к примеру, донос от беглого стрельца, прожившего на Дону максимум 2 месяца? Наконец, не стоит забывать, что в XVII и в начале XVIII вв. судьи верили всяким, даже самым невероятным (на современный взгляд)вещам.

     Мы будем расценивать сведения, содержащиеся в изветах и “расспросных речах”, как достоверные только в том случае, если изветчик не отказывался под пыткой от своих слов, если обвиняемый признавал справедливость поступившего на него доноса, если этот донос опирался на свидетельства очевидцев (пусть даже обвиняемый всё отрицал).

     Что касается аутентичности “расспросных речей”, их соответствия реально произнесённым словам допрашиваемых, то данной группе источников можно вполне доверять. Правда, необходим учёт следующего обстоятельства: “Почти все записи не протокольные в нашем понимании, а довольно подробная и относительно точная только по смыслу передача ответов... допрашиваемых в нормах приказного языка. Показательно, что в этих свитках преобладает передача показаний косвенной речью... Но и прямая речь лишь в очень редких случаях может быть сочтена за точную запись, тем более, что никаких отступлений от выученной орфографии и грамматики дьяки при этой записи не допускали”[10].

     Судя по делам Преображенского приказа, первое известие о том, что донские казахи могут поднять восстание, относится к 1697 г. Одним из участников заговора А. Соковнина и И. Циклера был признан казак П. Лукьянов, бывший на Москве в составе зимовой станицы. В разговоре со стрелецким пятидесятником В. Филипповым он сказал, что на Дону недовольны малой наградой за взятие Азова (“тысячей золотых”), поскольку этих денег “на войско делить нечево”. Однако из других речей П. Лукьянова вытекает, что недовольство казаков обращалось против “бояр”, т. к. условным сроком восстания он называл отъезд Петра I за границу: “Дай де нам сроку, поворотимся де мы, как государь пойдёт, и учиним де по-своему, полно де что и преж сего вы нам мешали, как Стенька был Разин, а ныне де мешать некому”. Целью казачьего выступления объявлялось следующее: “Московскому государству разорение чинить: казакам было Москву разорять с конца, а... стрельцам с другого конца”[11].

     Данные материалы, однако, позволяют с уверенностью говорить о бунтарском настрое лишь одного человека — П. Лукьянова. Вопрос о том, каковы были думы казаков на Дону, остаётся открытым.

     Несомненные сведения о вспышке бунтарских настроений в широких массах казачества относятся к августу — октябрю 1698 г. Станица, вернувшаяся из Москвы, принесла весть о восстании стрельцов — о том, что их порубили “бояре” и “потешные”, от которых сам “государь царевич окопался на Бутырках”. Казаков больше волновало то, что царя не только нет в России, но и на письмах из-за границы нет его “руки”. Возникло подозрение, что государя нет в живых, а “бояре” это знают и готовятся к тому, чтобы захватить всю власть. Ходили слухи, что без царского указа отбирается оружие у стрельцов в поволжских городах, что уже была попытка задушить наследника трона, который спасся благодаря одному царедворцу. Донские казаки уже были готовы идти на “бояр” в союзе с крестьянами и посадскими людьми. Но сначала им нужно было “доведаться подлинно”, жив ли Пётр I. Казаки решили подождать до 1 сентября, затем срок перенесли на “заговенье” (вероятно, Филиппово — 14 ноября): если царь к этому времени в Москве не окажется, казаки выступят в поход[12]. Известие о возвращении Петра в Москву для проведения розыска по стрелецкому делу казаков утихомирило. При этом, как отмечает М. М. Богословский, отличительной чертой их разговоров было то, что личность царя стояла вне пересудов[13].

     Последнее известие о том, что ещё до булавинского выступления донские казаки были готовы подняться на восстание, датируется 1700 г. При этом его достоверность вызывает сомнение. Казак Верхнекаргальского городка Иван Рязанов донёс на жителя того же городка Ермолая Раздорского, будто последний говорил, что в Воронеже собираются солдаты, чтобы “донских казаков рубить, толко де не знают, с которых мест почать, с верху или с низу”. На это другие казаки якобы ответили: “Естьтли де казаков станут рубить, и мы де на низу ещё живы”. В конце концов И. Рязанов повинился в поклёпе[14].

     Это дело можно взять за отправную точку и при анализе царистских взглядов донских казаков накануне булавинского восстания. Тот же И. Рязанов на пытке обвинил казака Потапа Мухина в том, что он говорил такие слова: “Ныне нам на Дону от государя тесно становитца. Как де он, государь, будет на Дон, мы де ево приберём в руки и отдадим турецкому султану. Так де у нас Дон будет по-прежнему. И прибрать де ево, государя, в руки нам и малыми людьми свободно, для того что он по реке Дону ходит в шлюпке с малыми людьми. Зберётца де нас человек ста с 3 или 4, да и многие от нас не отстанут”.

     Увы, эти слова, столь полюбившиеся многим историкам, которые охотно их цитировали, —  не что иное, как поклёп, вымысел. Ни П. Мухин, ни другие казаки такого не говорили — Рязанов сознался, что и в этом доносе он всё “сказал напрасно”[15].

     Правда, ещё один его извет — на бродячего попа Р. Иванова — следует считать соответствующим действительности. По словам И. Рязанова, поп собирал

казаков, “чол книги” и говорил, что Пётр I — Антихрист, приводя в доказательство следующее: “у Антихриста будут ноги коровьи и возлюбит де он еллин, а чести русским людям не будет”. Соответственно Пётр получил такую характеристику: “у него де ноги коровьи, что носит башмаки немецкие, видите де вы и сами, и разумейте, и бегите от него прочь, чтоб вам не принять ево антихристовой печати”. Извет И. Рязанова подтверждается доносом монаха Аарона[16].

     Тем не менее, эти сведения можно использовать для характеристики царистских воззрении донских казаков лишь с большой осторожностью. Во-первых, поп Р. Иванов был “бродячий”, т. е. на Дону появился недавно. Во-вторых, мы знаем, что кто-то из казаков его слушал, но не знаем, “слышали” ли его. Насколько ему верили? насколько услышанное отразилось на мыслях и поступках казаков? Пока же мы можем констатировать лишь то, что часть верховых казаков прислушивалась к проповедям “староверов”, критикующих Петра I.

     Другое свидетельство об отождествлении Петра I с Антихристом, имеющее отношение к донским казакам, тоже не выглядит полностью достоверным. Имеется в виду извет бывшего стрельца Фёдора Аристова, прожившего на Дону около года. По этому доносу был арестован нижнечирский казак Игнат Пчелинец, который будто бы говорил в декабре 1700 г.: “он де, государь, не царь — Антихрист”; “царица де Наталья Кириловна родила царевну девицу, и вместо де той царевны своровали бояре, подменили иноземца Францова сына Лефорта”. Сам И. Пчелинец отрицал, что говорил подобное, причём укорял доносчика в сведении личных счётов. По словам казака, Ф. Аристов носил его шубу, в ней же и ушёл из Нижнего Чира.  Пчелинцу пришлось за ним гнаться, чтобы вернуть шубу себе. Когда же он догнал Аристова, между ними произошла ссора. Казалось бы, всё ясно — перед нами ложный донос. Но проблема в том, что Аристов утверждал, что история с шубой тоже вымысел. Из материалов дела невозможно заключить, кто прав и кому можно верить[17].

     Сложность ещё и в том, что другой донос Ф. Аристова — на казака Тишанского городка Лёвку Сметанина — подтвердился. Согласно извету, весной 1700 г. Л. Сметанин в гостях у казака А. Пиминова сообщил такую новость: “Государь де царь Иоанн Алексеевич жив, и живёт во Иерусалиме, а сшол де он во Иерусалим для того, что бояре воруют”. Мать А. Пиминова эти слова передала в таком варианте: “Государь де царь Иоанн Алексеевич здравствует и живёт во Иерусалиме для того, государь де царь Пётр Алексеевич полюбил бояр, а государь де царь Иоанн Алексеевич чернь полюбил”.

     Кроме того, Ф. Аристов утверждал, что “ему де, Лёвке, про него, государя, что он, государь, жив, сказывал неведома какова чину человек Авилка, а пришол де тот Авилка из Еросалима, и на Дону того Авилку донские казаки почитают за святого, потому что де тот Авилка им, казакам, кто из них придёт к нему о чём справитца, пророчествует . Да тот же Авилка держитца расколу, к русским попам, которые приезжают на Дон из русских городов, к благословению не ходит”. Л. Сметанин подтвердил, что “на Дону у них пришлой человек Авилка есть, живет на реке Калитве Белой, которая впала в Донец”[18].

     Напрашивается вывод, что часть верховых казаков если и не придерживалась раскола (это на Дону расценивалось, как “измена”), то, во всяком случае, относилась благожелательно к его последователям. И тем не менее, критичность во взгляде на Петра I не достигла той отметки, когда можно говорить об антимонархических настроениях. В глазах казаков Пётр остаётся “государем”, хотя и противопоставляется Ивану как друг бояр — другу “черни”. Кроме того, разобранные выше изветы не содержат и намёка на то, что верховые казаки собираются выступить против царя.

     Доказательства того, что донские казаки в подавляющем большинстве остались по отношению к Петру лояльными, содержатся в других следственных делах.

     В апреле 1700 г. жители Черкасска хотели казнить местного дьячка Н. Васильева за то, что он говорил, будто они не желают впустить царя “на остров” (в город) и собираются уйти на Кубань. Началось расследование, и оказалось, что всё это дьячок слышал от казака А. Чеботаря, собиравшегося уйти к раскольникам на р. Аграхань. Но самое интересное — в мотивах А. Чеботаря: он мечтал покинуть Дон потому, что казаков “на добычу не пускают.., а на Аракане де беглые казаки бусу разбили”. Черкасские жители расценили это намерение как измену великому государю и по приказу войскового атамана ездили “для поимки воровских казаков”[19]. Быть может, кое-кто в Черкасске и сочувствовал единомышленникам А. Чеботаря, покинувшим Дон, однако показательно, что казаки подчинились указу ловить “изменников”.

     Следует думать, что большинство донцов хранило верность Петру не только из-за привычки подчиняться воинскому начальству. Нельзя сбрасывать со счетов также искреннее желание казаков служить государю в буквальном смысле “верой и правдой”.

     Всё той же весной 1700 г. казаки ряда верховых городков (Краснянского, Сухарева, Боровского, Трёхизбянского), сидя за “брацким пивом”, говорили между собой: “долго ль нам так жить, государева жалованья нам не дают, а которая де под нами земля есть, и тое де земли половину ныне у них отымают, пошла де от них к Москве станица бит челом о государеве жалованье, и тое де станицу на Москве по сё время одержали, неведомо для чего, знатно, недаром: хотят де над нами учинить так же, что и над стрельцами”.

     Упоминание о подавлении стрелецкого восстания 1698 г. свидетельствует, что недовольство казаков направлялось не против царя, а против его сподручных — “бояр”. Об уважении к монарху свидетельствует и поведение пирующих во время инцидента, о котором поведал изветчик — беглый стрелец Василий Иванов: “Да в то ж время ис казаков... один человек говорил вслух: "У нас де ныне государя нет, а то де не государь, немчин, а как бы де он был старой государь, и он бы де не так делал, а то де веру верует немецкую". И те слова слышали иные казаки, на того казака кричали и прогнали ево из ызбы насеками. И он, Васка, стал было про того казака спрашивать, как ево зовут и чей слывет, и казаки за то ево, Васку, били и из города выбили вон, а иные приговаривали ево, Васку, посадить в воду”.

     По всей видимости, донские казаки в это время не давали повода заподозрить их в оппозиционности правительству и царю, поскольку доносу в Преображенском приказе не поверили. Изветчик был бит кнутом, запятнан и сослан в Сибирь[20].

     Можно привести ещё два навета на донских казаков, после подачи которых доносчики отрекались от своих слов. Остановиться на этих изветах нужно пото-

му, что некоторые исследователи принимали их содержимое за чистую монету[21]. В обоих случаях речь шла о том, что Войско Донское собирается выйти из подданства русскому царю.

     В 1700 г. подобное желание будто бы изъявили обитатели Скурихинского городка на Медведице: “ныне де до них государской милости не стало, пойдут де они на другую реку”'. Годом позже поступил донос на “'бурлака” Н. Смирнова, ушедшего из Качалинского городка на Волгу в судовые рабочие. Смирнову были приписаны слова: “Азову де городу недолго быть за государем; взяв де Азов город, донские казаки передадутца к турскому салтану по-прежнему”[22]. Характерно, что даже в этих ложных наветах донцам не приписывается мысль о какой-либо борьбе с монархом, негативное отношение к нему выражается лишь в мифическом стремлении казаков выйти из-под его руки.

     Достойна упоминания реакция казаков Кардаильского городка на Бузулуке, узнавших от “захребетника” А. Харина, что казак Я. Степанов якобы не хотел стрелять “про государево здоровье” 29 июня 1703 г., поскольку для него, дескать, это была пустая трата пороха. На допросе во время станичного сбора Харин отказался от своих слов. Тогда его предупредили, что если он подаст извет в Черкасске, то вместе с Я. Степановым арестуют и его. На всякий случай кардаильские казаки решили написать “в Войско” чтобы там не верили “затее” А. Харина. Впрочем, казаки зря волновались — ему не поверили даже в Преображенском приказе[23].

     Помимо того, что в день именин Петра I во всех донских городках шла пальба за его здоровье, устраивались пиры, а там, где были храмы, совершались церковные службы, о лояльности донцов говорит и тот факт, что “азовской распопа” Иван Фёдоров, который, “будучи в Черкасском, говорил про государя непристойные слова” (апрель 1706 г.), был арестован казаками и отослан “для розыска” в Азов[24].

     Неоднократно историки пересказывали и цитировали речь атамана “лёгкой станицы” Саввы Кочета (Кочетова), которую он произнёс в Посольском приказе в конце 1705 г. Для нас она интересна следующим: поскольку содержание подобных речей обычно заранее определялось ещё в Черкасске, на собрании войсковых старшин, постольку в словах С. Кочета следует видеть изложение позиции войсковой верхушки.

     Согласно черновой (первоначальной) записи слов С. Кочета, “казакам от великого государя никакого утеснения (кроме того, что им Изюмской полковник Фёдор Шидловской обиды чинит во всём многие) нет”. Далее, “тем де они, донские казаки, перед иными народами от него, великого государя, пожалованы и взысканы, что к ним и по сё число о бородах и платье его, великого государя, указу не прислано”. Однако если “к тому будет изволение на них его, государское, и они де в воли в его, государской, противными не будут...”[25]

     Итак, выглядит закономерным, что донские казаки не поддержали восстание в Астрахани 1705 г. В призывном письме на Дон астраханцы писали, что их выступление “учинилось за веру христианскую: и за бороды, и за немецкое платье, и за табак”[26]. Но у казаков подобных мотивов для участия в восстании не было, поскольку они сохранили привилегию носить бороды и старую одежду. Кроме того, о событиях в Астрахани казаки узнали не из письма восставших, которое было прочитано в Черкасске 25 августа 1705 г., а из послания царицынского воеводы, отправленного 17 августа. Последнее было получено до приезда астраханских послов, причём, естественно, воевода представлял восстание в невыгодном для его участников свете.

     В Черкасске сразу был созван войсковой круг, на котором “о том их, астраханских бунтовщиков, злохитром вымысле было у них, казаков... крестное целование, чтобы нихто из них, казаков, к тому злому делу не приставал, о чём и во все донские верхние городки к атаманом и казаком посланы... войсковые их письма с жестоким cмертным страхом, дабы ис тех верхних казацких городков к тем астраханским и иным... ворам и бунтовщикам не приставали ж...”[27]

     Таким образом, войсковая организация казаков, их дисциплинированность были использованы казачьей верхушкой для пресекновения возможной помощи восставшим. Эта акция увенчалась успехом: среди астраханских бунтовщиков оказался лишь один донской казак[28]. Данный факт ещё раз доказывает, что в начале XVIII в. у жителей Дона не было навязчивой мысли о восстании, что их недовольство политикой правительства (а иногда и лично царём) не выходило за допустимые пределы.

     Обратимся теперь к тем “обидам”, которые, по словам С. Кочета, донские казаки терпели от жителей Изюмского слободского полка. Речь идёт о борьбе за соляные промыслы и угодья по pp. Бахмут, Красная и Жеребец. Посмотрим, кого в этом конфликте видели донцы своим противником.

     Первыми насельниками Бахмутских угодий следует признать жителей Изюмского полка — уже в 1700 г. они владели “изстари” землями по рр. Красная и Жеребец. Причём владели этими угодьями изюмцы с ведома белгородского воеводы, который в сентябре 1703 г. узаконил их право собственности выдачей соответствующей грамоты “по указу великого государя”[29]. Что касается донских казаков, то они до 1700 г. появлялись на Бахмуте и соседних реках “наездом”, периодически. Впрочем, это не мешало им смотреть на спорные земли как на свои, поскольку в “казацкую обыкность” входила традиция владеть землями “без крепостей”, на основе трудового права[30]. Свой городок на Бахмуте донцы построили в 1702 г.[31] Это сразу вызвало естественное недовольство изюмцев, начались споры и стычки. По сути дела, столкнулись два понимания законности — “письменное” и “устное”: изюмцы ссылались на документы, а донцы — на свою “обыкность”.

     Правительство, естественно, придерживалось “письменного” понимания справедливости: в апреле 1703 г. Пётр I своим указом повелел, чтобы спорными землями ведал полковник Изюмского полка Ф. В. Шидловский[32]. Однако донские казаки не успокоились, столкновения продолжались. Ничего не могли изменить и два других царских указа — об отписке бахмутских солеварен в казну (февраль 1704 г.) и о передаче всех спорных земель, за исключением двух мельниц и пасеки на Жеребце, во владение Изюмскому полку (октябрь 1704 г.)[33].

     Может показаться, что донские казаки открыто противятся воле монарха. Но не всё так просто: в XVII — начале XVIII вв. на Дону считались действительными только те указы царя, с которыми ознакомились “в Войске” (Черкасске) и которые подкреплялись войсковыми распоряжениями. Любые действия на Дону в соответствии с царским указом, но без “войскового ве-

дома” расценивались как незаконные[34]. К этому следует добавить, что “Войско” принимало во внимание только высочайшие указы, присланные из Посольского приказа, любые повеления из других приказов рассматривались лишь в том случае, если к ним опять-таки прилагалась “послушная грамота” из Посольского[35].

     Соответственно во время борьбы за Бахмут казаки не считали необходимым подчиняться царским указам, присланным на имя Ф. В. Шидловского, равно как и посланиям в Черкасск не из Посольского приказа. О том, что именно такая причина питала упорство донцов, свидетельствует письмо Шидловского, полученное в Москве 5 ноября 1705 г. В феврале этого года вся соль в стране была “отписана на государя” (была введена государственная соляная монополия). Грамоту об этом на Дон решили послать только 23 августа, для чего в Посольский приказ было направлено соответствующее распоряжение. Однако надлежащую грамоту казаки в 1705 г. так и не получили. Не удивительно поэтому, что Шидловский жаловался в своём письме на донцов, не позволяющих описать солеварни, да к тому же заявляющих, что они не слушают указов, присланных не из Посольского приказа[36].

     По этой же причине донские казаки отказались подчиняться указу воронежского управителя Ф. М. Апраксина, запретившего им вступать во владения Изюмского полка. Наоборот, из Черкасска на Северский Донец были посланы письма с повелением казакам “выбивать” изюмцев из бахмутских угодий. Такая решительность объясняется тем, что донцы ждали “справедливого” царского указа, т. е. в своих действиях они руководствовались уверенностью, что спор неизбежно будет решён в их пользу[37].

     К. Булавин, будучи атаманом Бахмутского городка, действовал не на свой страх и риск, а так, как этого требовала “казацкая обыкность” и войсковая администрация. Арест дьяка А. Горчакова, приехавшего 3 июня 1706 г. на Бахмут по приказу А. Апраксина, чтобы сделать опись “разорений” и оставить отряд солдат, был произведён Булавиным в соответствии с предписаниями войскового права. Казаки, узнав, что у дьяка “указу бахмуцким жителем и к иным в Войско нет”, заявили Горчакову, “что они без ведома ис Черкаского на Бахмуте описывать и осматривать и ничего делать не дадут, и писали о том в Черкаское. И около постоялова двора поставили караул многолюдством с ружьём... А ево, Алексея, и с салдаты с постоялова двора не выпустили восмь дней и велели дожидатца против своего письма из Войска ведомости”. 11 июня в городок прибыли трое черкасских старшин (Н. Саламата, И. Машлыкин, К. Минаев) с войсковой отпиской. Выслушав А. Горчакова, они “на Бахмуте соляных заводов осматривать и описывать не дали, и сказали, что де им войсковой атаман Лукьян Максимов со всем Войском приказывали словесно, чтоб тех соляных заводов описывать и осматривать они не давали...”[38]

     Таким образом, действия К. Булавина были одобрены войсковой администрацией. Последняя, в свою очередь, черпала уверенность в своём “наивном монархизме”. Впрочем, казаки были готовы принять и не выгодное им решение царя. Не случайно, что когда на Дон пришли “полновесные” царские указы (грамоты из Посольского приказа), Войско Донское им подчинилось. В первом указе (от 4 июня 1705 г.) говорилось о том, что угодья и селитренные заводы, принадлежавшие ранее полковнику И. Перекрестову, отписываются на государя и передаются в управление Ф. Шидловскому. Хотя селитренные заводы находились на землях донских казаков, тем не менее изюмцы доступ к ним получили. Наконец, конфликт оказался полностью исчерпанным, как только на Дон в сентябре 1706 г. пришла грамота из Посольского приказа с царским запретом “чинить обиды” изюмцам, к которым окончательно переходили спорные земли. Из грамоты следовало, что великий государь очень недоволен разгромом солеварен в октябре 1705 и январе 1706 гг. — делом рук бахмутских казаков под предводительством К. Булавина. Указом предписывалось вернуть изюмцам награбленное, провести розыск о грабеже “в правду”[39].

     Результатом войскового розыска стало снятие К. Булавина с поста бахмутского атамана. Этот пост в феврале 1707 г. занял черкасский казак (по всей видимости, из числа “знатных”) Семён Кульбака. В конце марта 1708 г. его сменил другой черкасский казак — старшина Харитон Абакумов[40].

     Таким образом, донские казаки в борьбе за бахмутские угодья видели своим противником отнюдь не царя и даже не всех “бояр”, а лишь начальство Изюмского полка, его жителей и, возможно, администрацию Белгорода, в подчинении которой находился этот полк. При этом важно отметить, что бахмутский конфликт нельзя обозначить ни как восстание, ни как бунт, поскольку здесь не было столкновения казаков с вышестоящими по отношению к ним властями, да и правительство не расценило этот конфликт как нечто опасное и требующее карательных акций.

     Мало внимания правительство обращало и на конфликты, которые часто вспыхивали между казаками и воеводами близлежащих к Дону городов. В конце XVII в. казаки жаловались в Москву на произвол управителей Воронежа, Валуек, Астрахани, Царицына, Тамбова, Романова, Ельца[41]. К осени 1707 г. в число “бояр” — врагов Дона — попали азовский губернатор и воеводы Козлова, Борисоглебска, Дмитровска[42].

     Если говорить о “московских боярах” (придворных и членах правительства), то негативное отношение к ним у донцов было вызвано, во-первых, сочувствием казаков к тяглым людям, которые, как писал в мае 1708 г. К. Булавин, “бегут на Дон денно и нощно з жёнами и з детьми”[43]. Во-вторых, недовольство казаков было вызвано тем, что и лично им “чинятца обиды и подводы берут”[44]. Действительно, лишь за один 1706 г. на Дон было прислано 6 указов, обязывающих казаков давать подводы различным чиновникам и помогать им при перевозке провианта[45]. С точки зрения донцов, это было унизительно, поскольку напоминало одну из повинностей тяглого населения.

     В-третьих, жители вольного Дона ставили в вину “московским боярам” то, что они “старое поле всё перевели и ни во что почли”[46]. Имелось в виду наступление правительства на казачьи права и вольности, а также его попытку провести “чистку” донского населения.

     Очень часто исследователи, изучающие предысторию булавинского восстания, акцентируют внимание на перечислении царских указов, нарушавших исконное казачье право, закреплённое формулой “С Дону выдачи нет”. Авторы подразумевают, что это правило для казаков и в начале XVIII в. оставалось н… Продолжение »