О. Г. УСЕНКО

КТО ТАКОЙ «САМОЗВАНЕЦ»?

     Кого считать самозванцем – самозванцем вообще и монархического толка, в частности? Вопрос далеко не праздный, потому что ответ на него лишь поначалу кажется очевидным.

     Слово «самозванец» возникло в начале XVII в. Сначала оно было именем нарицательным (обозначало Лжедмитрия I), а потом превратилось в обобщающее понятие, получив распространение не только в русском, но и в других славянских языках. За пределами этого ареала адекватных соответствий слову «самозванец» нет[1].

     Например, в немецком языке ему соответствует гораздо более узкое по значению слово «узурпатор» (der Usurpator), а понятие «самозваный» передаётся приставкой «псевдо» (Pseudo-), эпитетом «ложный» (falsche) или просто «калькируется» (selbsternannt).

     Сходным образом в английском языке для передачи понятия «самозванец» употребляются как описательные средства – приставка «псевдо» и прилагательное «ложный», так и специальные термины: «pretendant» (из французского) и «pretender», с общим значением «притворщик; претендент на трон», «claimant» и «claimer», имеющие значение «предъявляющий права, претендент; истец», а также слово «impostor» (от французского «un imposteur»). Последнее слово, как и во французском языке, означает прежде всего лжеца, обманщика и лишь во вторую очередь – человека, выдающего себя за другое лицо.

     Хотя слово «самозванец» интуитивно понимает каждый человек, родившийся в России, хотя оно стало уже научным термином, мало кто сможет ему дать чёткое объяснение. Не помогут в этом и словари с энциклопедиями.

     Например, В. И. Даль определяет «самозванца» так: перечисляет его возможные эпитеты («ложный, лживый, не истинный, не подлинный, поддельный или подменённый, притворный, вообще подложный»), различные ипостаси («лжеапостол, лжеучитель, лжехрист, лжепоп, лжемонах, лжепророк, лжецарь»), а в конце подытоживает, что это «обманщик..., с коварным замыслом принимающий звание, сан, имя и вид названных личностей»[2]. Определение слишком узкое, ведь получается, что, например, человек, без малейших на то оснований выдающий себя за офицера, чиновника или же какого-либо героя, – не самозванец.

     Не слишком удачное разъяснение дают и толковые словари русского языка. Современное издание сообщает: самозванец – это «тот, кто выдаёт себя за другого человека, присваивает себе его имя, звание»; при этом «незаконное присвоение себе чужого имени, звания» называется самозванством. Определение, напечатанное в  1940 г., более пространно: «Самозванец... Человек, самовольно, незаконно присвоивший себе чужое имя, звание, выдающий себя за другого. (...) Эпитет человека, присвоившего себе имя царя или кого-н. из членов царского дома в борьбе за политическую власть...»[3]

     Встаёт вопрос: как быть, если человек вместо имени конкретного правителя берёт «всего лишь» царский титул? Если он присваивает не чужое звание, а «ничейное» или «общедоступное» (например, врача или писателя)?

     Эти вопросы остаются без ответа и после обращения к словарю Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Там самозванец определяется как человек, повинный в самозванстве, которое, в свою очередь, оказывается «присвоением чужого имени, звания и т. п. с какими-либо целями»[4].

     Сходное и столь же несовершенное определение даёт «Советская историческая энциклопедия». Статья «Самозванцы в России» повествует о лицах, «присваивавших себе вымышленные (?) чужие звания, имена и фамилии», причём деятельность этих лиц обозначается термином «самозванство»[5].

     Что касается последнего издания «Большой советской энциклопедии», а также «Большого энциклопедического словаря», то в них нет статей на интересующую нас тему.

     Итак, обнаруживается, что в отечественной науке термин «самозванец» тесно связан с термином «самозванство». Но какие понятия скрываются за ними – пока не слишком ясно. Кроме того, не ясно, как именно эти слова соотносятся между собой, а также с терминами «самозванчество» и «самозванщина».

     Термин «самозванщина» использовался в основном до 30-х гг. ХХ в. Им обозначали как цепочку народных выступлений в поддержку самозванцев, так и единичное, но массовое движение протеста под предводительством  удачливого лжемонарха – такого, например, как Лжедмитрий I или Е. Пугачёв. При этом авторы, употреблявшие данный термин, иногда заменяли его словом «самозванство»[6].

     Последний термин – самый популярный, причём сфера его применения довольно широка: он используется для обозначения не только помыслов и поступков самозванцев, но также взглядов и действий их сторонников, отношений между самозванцами и окружающими[7].

Однако для тех же целей некоторые исследователи применяют понятие «самозванчество»[8].

     Хотя ни та, ни другая группа авторов не считают эти термины синонимами, в итоге всё равно получается, что «самозванство» и «самозванчество» используются одинаково – для обозначения как индивидуальных, сугубо личных помыслов и действий какого-либо «похитителя» чужого имени и/или статуса, так и социальных феноменов, связанных с его появлением.

     Нечто подобное присутствует и в англоязычной историографии, где для описания и анализа поступков и психологии как отдельно взятого самозванца, так и тех, кто попал в сферу его влияния, применяется один и тот же набор синонимических терминов: «imposture», «pretension», «pretence» («phenomenon of pretence»), «pretender phenomenon»[9].

     В то же время они могут и различаться, если какой-либо автор усматривает смысловые нюансы у слов, от которых эти термины происходят. Так, М. Перри отмечает, что «impostor» более соответствует русскому понятию «самозванец», нежели «pretender». Правда, вслед за устоявшейся традицией она употребляет оба слова, когда речь идёт о человеке, ложно принявшем имя и титул монарха[10].

     Особняком стоит Д. Филд, который разводит понятия «pretendership» и «imposture», лишь последнее относя к феномену самозванства (самозванчества). По его мнению, «pretender» – это человек, притязающий на престол в обход правил наследования, благодаря которым правящий монарх взошёл на трон и которых он придерживается; примером служит Екатерина II. Наоборот, «impostor» выдаёт себя за того, кто, с точки зрения общепринятых правил наследования, был бы легитимным правителем[11].

     В научных работах, написанных на французском языке, понятие «самозванец» передаётся терминами «un imposteur», «un pretendant», а «самозванство» («самозванчество») – словом «une imposture»[12]. Но и тут замечается, что перевод русских слов приводит к искажению их смысла[13].

     К сожалению, зарубежные авторы чаще всего сосредотачивают внимание на лицах, которые выдавали себя за монархов или членов их семей. Такой подход преобладает и в справочной литературе, изданной за границей[14]. При этом нужно учесть, что далеко не во всех изданиях энциклопедического характера имеются статьи с разъяснениями интересующих нас понятий[15].

     Вполне возможно, что такая ситуация обусловлена господством представления, будто самозванство (самозванчество) – это прежде всего явление российской истории и культуры. По крайней мере, такой взгляд характерен для изданного в Польше на английском языке толкового словаря «Русская ментальность».

     В словаре отмечается, что самозванство может быть как светским (причём не только монархической окраски), так и религиозным. Тем не менее и здесь отсутствует чёткое, не вызывающее вопросов определение понятия «самозванец»: им считается тот, кто выдвигает сомнительные или необоснованные притязания на титул (звание) и функции какого-либо исторического персонажа[16]. За рамками, стало быть, остаются случаи, когда незаконно присваиваются звания или полномочия, которые в массовом сознании не увязаны с образом конкретного – исторического или легендарного – лица.

     Мне думается, что содержимое понятия «самозванец» можно выявить лишь на основе отечественной традиции научной мысли. Если говорить о существующих в ней подходах к изучению проблемы, то исследователи разбиваются на две группы: с одной стороны оказываются историки и филологи, изучающие древнерусскую словесность, с другой – философы и культурологи.

     Последних интересует не столько социально-исторический, сколько метафизический, «общечеловеческий» аспект изучаемого феномена.

     Вот что пишет Ю. Буйда: «В широком смысле всякий человек, пытающийся выйти за границы царства сложившихся форм, будь то Иисус Христос, Наполеон или Пикассо, может быть назван самозванцем или даже преступником, поскольку в стремлении к свободной самореализации он преступает грань общедозволенного»[17].

     Ему вторит Л. Анненский: «Самозванство – это же самоосуществление. В известном смысле мы все – самозванцы. Любой доброволец – самозванец. Любая инициатива – самозванство»[18]. Сходным образом рассуждает и Ю. Бородай: «В метафизическом плане все люди... – своего рода самозванцы», ибо «каждый человек вовсе не является тем, кем он сам себя представляет: он не то, что он сам о себе думает, а тем более говорит. Во всяком случае, не совсем то»[19].

     Однако подобного единодушия нет, когда авторы излагают своё  понимание самозванства «в узком смысле» – как социально-политического явления.

     Л. Анненский выделяет следующее: «Самозванство – категория властная, связанная с властью, претендующая на власть... Мы так и не проведём чёткой грани между самозванством и узурпацией. Ибо чёткой грани нет». Поскольку смена имени – это «единственно возможный способ подключиться к власти», постольку «самозванство – это всегда подмена. Это непременно – когда выдают себя за другого».

     Ю. Бородай, говоря о сути социально-политического самозванства, обращает внимание на двойственную самооценку его носителя: самозванец – это человек, «который выдаёт себя за того, кем он не только не является, а кем он и сам себя не представляет».

     Ю. Буйда тоже фокусирует внимание на психологии самозванцев, правда, выделяет в ней иные черты. Он полагает, что «именно самозванство является главной чертой, отличающей человека Нового времени от человека Средневековья». Данный феномен рассматривается как реализация особой «духовно-поведенческой модели», основанной на убеждении, что индивид «не имеет природы», а значит «весь мир форм подвластен человеку настолько, что он может его превзойти, либо

перерождаясь в демона, либо восходя к божественной, сверхразумной сущности»[20].

     Хотя и Г. Л. Тульчинский рассуждает о самозванческой модели жизнедеятельности, тем не менее суть её он видит не в реализации личностной свободы, а в противоположном устремлении – в отказе человека от своей индивидуальности во имя коллектива, в «уходе от себя свободного», в «безответственном представительстве "от имени" класса, нации, инстанции, только не от себя лично»[21].

     Историки, а также филологи, изучающие язык и словесность Древней Руси, стремятся подойти к проблеме более конкретно, с учётом конкретно-исторической детерминированности и вариативности самозванства (самозванчества). Однако и среди них нет единства в понимании сути этого феномена, хотя взгляды исследователей по ряду пунктов совпадают.

     Так, подавляющее большинство исследователей прилагают эпитет «самозванец» лишь к лицам, которые воспринимаются ими в качестве психически здоровых, «нормальных»[22].

     Такой подход выглядит неправомерным, поскольку излишне субъективен и связан с модернизацией исторической действительности – исследователи оценивают поступки самозванцев и их сподвижников исходя из собственных представлений, не учитывая относительности и культурно-исторической обусловленности понятий «безумие» и «психическая норма»[23]. Авторы постоянно рискуют совершить ошибку ещё и потому, что сведения источников зачастую не позволяют сделать однозначный вывод о психическом состоянии, так сказать, «кандидата в самозванцы».

     Например, Н. Н. Покровский нашёл возможным не согласиться с мнением императрицы Елизаветы, посчитавшей И. Дирикова («сына Петра I») помешанным в уме. Однако исследователь не сумел как следует обосновать своё решение, упомянув лишь о том, что начальник Тайной канцелярии А. И. Ушаков счёл Дирикова вменяемым[24].

     Однако опираться в данном вопросе на мнение людей XVIII в. – рискованное занятие. Тогда не было научной психиатрии, поэтому выводы делались в первую очередь по тому, как ведёт себя наблюдаемый в ситуации общения и одиночества: доказательствами сумасшествия были сумбурная, нечленораздельная или несвязная речь, озирание по сторонам, беспричинный смех, крики, драчливость, срывание с себя одежды и т. п. Если же речь и поведение человека внешне подозрений не вызывали, то его могли отнести к нормальным, пусть даже содержание его слов было чистейшей воды ахинеей.[25].

     Тот же А. И. Ушаков и его присные в 1733 г. никак не хотели верить в умопомешательство некоего П. Е. Бармашева, хотя он рассказывал им, что на его голову с неба упала ракета и взорвалась, но он остался невредим, что с ним разговаривали свиньи, окликая его по имени, и т. п. По мнению следователей, «сумозбродства никакова... признать было не можно, понеже говорил оной Бармашев твёрдо – как видно, что был в совершенной памяти». Лишь после того, как подследственный, будучи в камере, стал постоянно кричать, драться, не выполнять приказы караульных, его признали безумным[26].

     К. В. Сивков, изучая самозванчество в России второй половины XVIII в., оставил без внимания деятельность тех лиц, которые казались ему безумными. При этом он не изложил критериев подобной сегрегации, можно даже предположить, что он их и для себя не сформулировал. Иначе трудно объяснить его непоследовательность: вычеркнув из перечня самозванцев А. Корсакову, исследователь оставил в нём И. Андреева и А. Васильеву, поведение которых вполне даёт основания для наделения их эпитетом «сумасшедшие»[27].

     В принципе, уже сам факт самозванства может вызывать сомнения в психической нормальности его инициатора. Но в таком случае возникает дилемма: либо нужно признать, что самозванцев как таковых нет, либо примириться с тем, что среди них могут быть люди с патологическими отклонениями в психике.

     В этом смысле правильную позицию заняли С. М. Соловьёв, Е. В. Анисимов и П. В. Лукин, которые не увидели ничего зазорного в том, чтобы называть самозванцами людей с психическими отклонениями[28]. Корректным выглядит и подход А. Я. Гуревича, полагающего, что ввиду скудости источников надо отказаться от обсуждения вопроса, являлись ли самозваные святые в средневековой Европе мистификаторами, либо впавшими в самообман мечтателями, либо психически ненормальными[29].

     Ограничение поля зрения лишь «нормальными» людьми роднит многих историков с философами и культурологами. Однако служители Клио стремятся выявить не только общее, но и различное в психологии и поведении лиц, относимых ими к самозванцам, предлагая различные варианты самозванческой типологии[30]. Кроме того, в исторической литературе не затихает спор, предметом которого фактически является понятие «психическая норма».

     Одни авторы полагают, что самозванцем вполне можно считать человека, находящегося в состоянии аффекта или алкогольного опьянения[31]. Другие исследователи отвергают подобную «всеядность», считая, видимо, что самозванство (самозванчество) – это не «затмение разума», но осознанная деятельность, не «перерыв повседневности», а некая константа, новый modus vivendi[32]. Некоторые историки занимают срединную позицию: например, случаи, связанные с «пьяной болтовнёй», оставляют за рамками исследования, но всё же отмечают их как одно из проявлений самозванства (самозванчества)[33].

     Ещё один камень преткновения – вопрос о «необходимом и достаточном условии» отнесения человека к самозванцам.

     Если одним исследователям для такого отнесения достаточно лишь слов – публичного заявления индивида о своих притязаниях на не принадлежащие ему имя и/или статус[34], то другим авторам слов мало – нужны ещё и целенаправленные действия со стороны подобного

«объявителя», подкрепляющие и реализующие сказанное им[35].

     Своеобразна позиция А. С. Мыльникова, который считает возможным говорить о существовании «пассивного самозванчества». Примером оного для исследователя служит ситуация, в которой оказался авантюрист Ф. Я. Лейбович. Последний в конце 80-х гг. XVIII в. обосновался в Австрии, и о нём распространился слух, будто он – скрывающийся под личиной «польского графа» император Пётр III. Историк воспринимает Лейбовича как самозванца, хотя «активных действий по признанию приписывавшихся ему "прав" он не предпринимал»[36].

     При этом большинство исследователей подразумевают, что самозванство (самозванчество) – дело, которым занимаются всерьёз. Но некоторые авторы берут в зачёт и шуточные слова и действия, а также игровое поведение. В результате самозванцами оказываются, к примеру, главные персонажи фольклорной «игры в царя»[37].

     Кстати, понятие «монархическое (царственное, царистское) самозванство (самозванчество)» тоже нуждается в чётких дефинициях.

     В большинстве работ господствует презумпция, что любое именование себя титулом или эпитетом, которые в массовом сознании увязываются с образом верховного правителя или члена его фамилии, превращает человека в самозванца монархического толка[38].

     Характерный пример – позиция Н. В. Реутского, пришедшего к выводу, что называвший себя «царём» П. Лупкин – один из руководителей секты хлыстов («людей божиих») во второй четверти XVIII в. – дошёл «в своём самообольщении» до идеи не только религиозного, но и «политического самозванства»[39].

     Однако есть причины сомневаться в обоснованности этого вывода. На допросах в марте 1733 г. сектанты показывали: «В сонмищах их на здравия... Их  Императорских Величеств и... Ея Императорское Величество и Ея Величества на фамилию и на отечество никаких злых умышленей у них не бывало»[40]. Судя по всему, П. Лупкин претендовал не на светскую, а на духовную власть, равно как и другой хлыстовский «кормщик» – С. Осипов, который назывался «богом богов» и «царём царей»[41].

     Тут надо учитывать, что в христианской религиозной традиции слово «царь» – один из эпитетов Христа. «В России наименование монарха царём отсылало прежде всего к религиозной традиции, к тем текстам, где царём назван Бог... Если в Византии наименование царя (βασιλεύς) воспринималось как обозначение должности верховного правителя..., то в России то же наименование воспринималось, в сущности, как имя собственное, как одно из божественных имён...»[42]

     Кстати, двойственность самооценки бывала и у заграничных самозванцев религиозного толка. Можно вспомнить, например, о К. Кульмане, выдававшем себя в 80-х гг. XVII в. за «Христа», «королевича Божия» и «царя Израильского»[43].

     Далее, надо учитывать ещё вот что: в России XVII–XIX вв. было весьма распространено и величание себя «просто» царём или государем, без каких-либо уточнений и пояснений. Чаще всего такое уподобление имело место в споре, перебранке или во время попойки, когда один из оппонентов хотел подчеркнуть свою независимость, силу, исключительность, более высокий статус, власть и т. п. («Я де сам царь!»; «И буду я государь!»)[44]. Слова «царь» и «государь», таким образом, употреблялись в переносном смысле[45]. Метафорический смысл могли носить и выражения типа: «Я – брат царю», «Я – товарищ царицы», «Я – царского колена» и пр.[46]

     Стало быть, не каждый индивид, называющий себя «царём» или «государем», пусть даже он отстаивает свою точку зрения, подпадает под квалификацию «самозванец монархического толка».

     О сложностях, которые поджидают исследователя, изучающего проблему монархического самозванчества, можно судить и на таком примере.  В 1780 г. некий подпоручик Д. Кудрявов, сидя в тюрьме, заявил, что он «произошёл от царской крови», ибо «матери его пращур при царе Иване Васильевиче выехал из Сибири царевичем, котораго звали Кучумом»[47].

     Ни о какой метафоре здесь нет и речи. Но на какой статус притязал подпоручик? С одной стороны, вроде бы на самый высший. Но с другой стороны, Кудрявова от его мифического предка отделяли 200 лет, к тому же «пращур» потерял свои владения. А какой же монарх без царства или королевства, к тому же обретший сюзерена?

     Сходный случай имел место и в 1732 г., когда в Петербурге был арестован приезжий грек – монах Серафим (Стефан Иванов). Причиной ареста было подозрение, что он – шведский шпион, и лишь в ходе следствия обнаружилось, что он считает себя потомком «греческих императоров Погонатов» и «экзархом наследным Цыкладов и Спорадов» (Средиземного моря)[48].

     Поскольку Серафим притязал на титул экзарха, а таковой носили наместники византийских императоров, поскольку он уточнял, что «роду шляхетскаго с линии Паганатовых», и к тому же видел себя на службе у «законного наследника» византийского престола – Иоанна Антония Ласкаря Комнина Палеолога[49], то данный случай надо квалифицировать не как монархическое, а как вельможное (сановное) самозванство.

     Такой же оценки заслуживают и притязания Д. Кудрявова, но обосновать подобный вывод будет возможно лишь после того, как получит чёткое определение термин «самозванец монархического толка». Ведь надо задуматься ещё вот над чем: а было ли тут вообще самозванство? Можно ли рассматривать как самозванца того, кто начал «разглашать» о себе, находясь под арестом или за решёткой?

     Ответить на этот и поставленные ранее вопросы помогает комплексный подход к проблеме – увязанные воедино принципы историзма и системности, методы исторической психологии и культурной антропологии («диалог культур»).

     Изучение прошлого с точки зрения исторической психологии подразумевает использование таких понятий,

как «психическая норма», «девиация» (в принципе допустимое отклонение от нормы) и «психопатология». При этом необходимо учитывать относительность этих понятий, поскольку их содержание варьируется от эпохи к эпохе, от одной культуры или общности к другой, даже от индивида к индивиду.

     На наш, современный, взгляд, галлюцинации – несомненный признак душевной болезни, но люди средневековья, очевидно, были другого мнения, иначе бы не были столь популярными жанры литературных «видений» и фольклорных «быличек» (рассказов о встречах со сверхъестественными существами), а самое главное – авторы этих историй вместо внимания со стороны окружающих встречали бы насмешки или порицание.

     Ещё пример: с точки зрения европейца, такой синдром, как «амок», связанный с реактивным психозом и распространённый в Малайзии, – это патология, психическое расстройство[50]. Между тем для местного населения это вполне обыденная вещь – один из традиционных способов реагирования на прилюдное оскорбление обидчивым и легко ранимым человеком. С такой точки зрения «амок» – не что иное, как девиация[51].

     В рамках российской культуры как девиация рассматривается прежде всего состояние аффекта[52] или алкогольного опьянения. В известном смысле так же оценивается и ситуация игры – игровое существование хотя и воспринимается как «антинорма», тем не менее получает свою «нишу» в жизни индивида и коллектива. Что касается других отклонений, то они обозначаются термином «ненормальность», а также словами «безумие», «сумасшествие», «умопомрачение», «умопомешательство» и т. д.

     Для российского массового сознания XVII–XX вв. можно считать характерной установку на отнесение (строго говоря, неправомерное) индивидуальной ненормальности к проявлениям «безумия».

     О том, как эта установка проявлялась на бытовом уровне в середине XIX  в., можно увидеть на таком примере. Историк Н. И. Костомаров, покинув родовое имение молодым, потом неоднократно «приезжал на родину, записывал народные песни, общался с крестьянской молодёжью, но это непривычное для крестьян поведение со стороны помещика казалось им странным, слишком "панибратским". Они думали, что Николай Иванович "немного дурненький (юродивый) був", как сами сознавались впоследствии...»[53].

     Отождествление ненормальности с безумием было свойственно даже учёным-историкам. Вот как, например, отозвался о скопчестве А. П. Щапов: «Вообще, все мистико-идеалистические доктрины суть не что иное, как патологические, болезненные проявления нервной системы человека. А эта дикая, противоестественная восточно-евнушеская секта есть уже решительное умопомешательство»[54].

     В том же духе, но уже о монархическом  самозванчестве, высказался П. И. Мельников: «Вообще, при появлении самозванца народ наш как будто теряет всякое соображение...»; рассказы лжемонархов «до такой степени нелепы и даже противоестественны, что нельзя не признать их бредом сумасшедших людей, но русский народ верит всякой подобной сказке, и чем нелепее она, тем больше даётся ей веры»[55].

     Говоря о сознании власть имущих, вспомним о о судьбе Г. Чаадаева, а также о советской практике использования психолечебниц для борьбы с инакомыслящими. Впрочем, подобная практика имела место ещё ранее – в XVIII в.; уже тогда власти иной раз предпочитали считать государственного преступника сумасшедшим вместо того, чтобы воспринимать его всерьёз.

     Например, П. Хрипунов, разглашавший в 1783–1786 гг., что Пётр III жив, был вначале приговорён к заключению в рабочем или смирительном доме, но вместо этого отправлен в дом умалишённых. Там же оказалась и арестованная в 1833 г. самозваная «цесаревна Мария Павловна»[56].

     Ещё один пример: в марте 1793 г. был арестован московский купец Н. Провоторов – за то, что раздал солдатам 1200 рублей из своего состояния. На следствии выяснилось, что он руководствовался евангельской заповедью «Се пол-имения моего дам нищим» и что милостыню от него получали также крестьяне, вдовы, сироты и «тюремные сидельцы». Хотя Провоторов не был официально объявлен сумасшедшим, его поступки были оценены  как «безумные», а самого его царским указом было предписано отослать домой под опеку родственников, которым поручалось «иметь за ним смотрение, не давая ему излишней воли в расточении ево имения»[57].

     В массовом сознании, правда, не каждый случай «умопомешательства» оценивался (и может оцениваться сейчас) как нечто печальное или негативное – об этом свидетельствует употребление эпитета «блаженный», которым награждался и слабоумный, и приобщённый к Божественной благодати (праведник или юродивый)[58].

     В ситуации научного поиска истины осознание того, что грань между «психической нормой» и «патологией» размыта даже для современников, что наши (сегодняшние) взгляды и взгляды людей прошлого на этот счёт не совпадают, подталкивает к тому, чтобы не считать одним из признаков самозванца его «нормальность», чтобы не проводить селекцию «кандидатов в самозванцы» с точки зрения их психического состояния.

     Иначе говоря, нужно допустить принципиальную возможность того, что среди самозванцев окажутся люди, которые могут восприниматься нами или воспринимались их современниками в качестве психически больных.

     Но как же быть с действиями и заявлениями определённого рода, сделанными в состоянии аффекта или опьянения? Можно ли считать их разновидностью самозванства? И если да, то в каких случаях?

     Ответы на эти вопросы могут быть получены в процессе «диалога культур». Одним из принципов, на которых базируется данный метод, является отказ исследователя

от «объяснений» с позиции своего превосходства, от поучений в отношении контрагента, от оценок типа «плохое/хорошее», «неправильное/правильное», «отсталое/развитое», «ложное/правдивое» и т. п. Исследователь вместо того, чтобы вкладывать в понятия исключительно свой смысл, должен уважительно прислушиваться к «речи» людей прошлого, он должен пытаться взглянуть на мир глазами своих «собеседников», а не смотреть на всё лишь с позиции сегодняшнего дня[59]. 

     Применительно к проблеме самозванства это означает, что мы должны довериться своим «собеседникам» (изучаемым персонажам, их сподвижникам, противникам и сторонним наблюдателям), а потому взять за основу их критерии для определения и применения понятия «самозванец». В самом деле, разве значение слова лучше знает не тот, кто его придумал и первым стал употреблять?

     В России XVII–XIX вв. официальное законодательство выделяло среди политических преступлений, помимо «самозванства», также деяния, которые квалифицировались как «непригожие (непристойные) речи». В их число входили, в частности, те самые пьяные откровения, хвастливые заявления, порождённые аффектом тирады, которые быстро забывались или дезавуировались тем, кто их произносил, и не подкреплялись никакими действиями со стороны «разгласителя» для утверждения им себя в той социальной роли, которую он вроде бы только что принял[60].

     Характерно, что наказание за подобные правонарушения было чаще всего не слишком суровым: до середины XIX в. (до общего смягчения уголовного права) осуждённого били кнутом, плетьми или батогами, а потом ссылали в Сибирь (впрочем, иногда и освобождали)[61].

     Наоборот, если человек был повинен в «самозванстве», его ждала гораздо более суровая кара.

     До середины XIX в. за религиоз